Воскрешение - Денис Валерьевич Соболев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта тишина светилась, как звук, и горела, как музыка в темноте. Только теперь, на фоне прозрачной полноты этой новообретенной тишины, стало особенно ощутимым, сколь пустым и бессмысленным шумом, эгоистичным и ничем не оправдываемым посягательством на чужое время и чужую душу является большая часть человеческих разговоров. Где-то в дальних коридорах памяти, на задворках Митиного сознания вспыхивало слово, которое он долго не мог обозначить для себя яснее. Этим словом, точнее этими словами, были fuga mundi. Это казалось немного странным; фуга ассоциировалась со звуком, торжественным и возвышенным, а еще с птичьим силуэтом органиста и воспоминанием о Кате, той, совсем юной, то ли молчаливо погруженной в себя, то ли внимательно всех слушающей – и своего деда, и будущего дворника из тель-авивских трущоб, и перевесившегося через спинки следующего ряда, безудержно болтающего Митю. «Мунди, – подумал Митя, – наверное, мировая». Было странно представлять себе фугу, обнимающую и вмещающую весь мир, миром наполняющуюся и включающую его в свою гармонию, как составляющую, возможно даже не самую главную. Но латыни он не знал, так что пришлось искать перевод в интернете, и с удивлением Митя понял, что fuga mundi переводится как «бегство от мира». Значило ли это, подумал он, что та музыка беззвучия, в которую он пытался вслушиваться, была музыкой бегства от мира; Митя не был в этом уверен. Вслед за этим в памяти, как изображение на опущенной в проявитель фотобумаге, всплыло словосочетание contemptus mundi. «Но уж презирать мир, – подумал он, – я точно не презираю». И сразу же понял, что совершенно в этом не уверен.
А еще он очень много читал. Читал запоем, как когда-то в детстве, до полуночи, часто до утреннего света, и не мог насытиться. Он прочитал у Целана, что написать книгу, как бросить бутылку в море, которую по невероятной случайности, может быть, откроет тот, кому она нужна и кто нужен ей, ее возможный, но не случайный читатель, и тогда эту бутылку прибьет к берегу, и этим берегом может оказаться берег сердца. Митя отложил книгу, задумался; это звучало чуть знакомо, снова всколыхнуло в глубине души что-то дальнее и едва уловимое. Чуть позже, уже в примечаниях, он прочитал, что образ брошенной в море бутылки был взят Целаном у Мандельштама; он вспомнил мандельштамовскую фразу, но у Мандельштама еще не было берега сердца. Теперь эти бутылки, часто почти забытые, одну за одной вновь прибивало к берегу Митиного сердца.
В один из вечеров ему снова начали мерещиться огромные снежные просторы, которые пересекал санный след собачьей упряжки. Неужели, подумал Митя, то ничто, которое он пытался услышать сквозь пронзительный звук тишины, действительно могло вести от бескрайнего изобилия книг к утраченному берегу одного сердца. Или же, продолжал думать Митя, он постепенно потерял не сам этот берег, а только возможность высадиться на нем с лодки счастья, и именно эта возможность искусства счастья открывается сейчас для его души сквозь бесчисленные образы книг, сколь бы горькими они ни были, сквозь бескрайние заросли прибрежных трав. Они могли быть горькими, но в них исчезал рвотный вкус бессмысленности, а что могло быть большим счастьем, чем обретение, добавил он. Еще большим счастьем могло бы быть разве что воскресение, ответил Митя самому себе, того, чего уже нет, или того, что так и не свершилось, или того, что уже невозможно. Это и был тот высокий прилив счастья; он представил себя спрыгивающим с лодки, бредущим по мелководью, поднимающимся на берег этого неизвестного и таинственного острова. Образы боли и счастья уходили вглубь еще неизведанного острова высокими шпилями сосен, голубыми светящимися силуэтами, мерцающими вдоль невидимой тропы.
« 2 »
Неожиданно для себя Митя почувствовал, что жизнь уже оказалась очень длинной, в этот момент он почти что увидел – не внутренним взглядом души, а обычным повседневным зрением, – как вдоль его памяти проплывают столь многие и странные образы времени, как будто он сам уже прожил тысячу лет, а люди из прошлого остались далеко в ушедшем и с каждой минутой тишины, с каждым шагом по тонущей в зарослях тропе остаются все дальше, кажутся все более расплывчатыми, обманчивыми, иллюзорными и ненадежными. Думая об этом все больше, забредая все дальше, Митя постепенно ощущал, как расширяется и его собственное сознание, открываясь всему прочитанному, вмещая его, как будто Древняя Иудея и Древняя Греция, первые города на Ладоге и Оке, серые полки, уходящие умирать под Танненбергом, и страшные блокадные зимы уже были с ним, а три тысячи лет прошли через его память и душу. Чуть позже и с еще большим удивлением он понял, что его сознание открывается не чему-то внешнему, а самому себе, что все это было с ним, наполняло его, хотя и затоптанное грохотом проходящего времени и тяжелым давящим скольжением повседневности. В этот момент Митю затопило безграничным чувством удивления и странной, почти безличной полноты; ему казалось, что стеклянный параллелепипед квартиры уже не бездвижно летит в воздухе, а, как корабль, плывет сквозь ветер и время.
Еще более неожиданным было то, что ему захотелось этими переживаниями хоть с кем-нибудь поделиться. Подобные желания не появлялись у него очень давно; в этом мире, где время всесильно, а воскресение невозможно, Митя давно привык принимать абсолютное человеческое одиночество как данность, спорить с которой было бы бессмысленным. И все же Аре он позвонил. В этой квартире она не была у него ни разу. С тех пор как он ушел с работы, Аря много раз обещала к нему зайти, но под разными предлогами раз за разом это откладывала. У нее уже было трое детей и, действительно, довольно много дел по дому. Но на этот раз она все же пришла. Едва на него взглянув, обошла квартиру, внимательно ее осмотрела.
– Для одного человека места здесь многовато, – сказала она.
Митя виновато развел руками.
– У тебя изрядный беспорядок. И плохо вымыты углы. Твоя уборщица халтурит. Тебе следует ее уволить.
Спросила, как он, что у него нового. Почему-то даже не поправила, когда он назвал ее Арей, а не Ханной; Митя промолчал и мысленно расчувствовался. Именно тогда он попытался рассказать ей о человеческой душе, которая, как корабль, плывет по исчезающей обманчивой дороге сквозь время и книги, наполняется ими и остается ими же опустошенной, но быстро понял, что слушает Аря невнимательно. Оказалось, что она пришла попросить денег в долг на покупку нового дома. «Почему же не хочет просто попросить? – подумал Митя. – Почему почти слово в слово, как в тех мейлах?» Чек он ей выписал сразу, на месте. Все это было очень неловко, и затягивать
