Церковь плененная. Митрополит Никодим (1929-1978) и его эпоха (в воспоминаниях современников) - Видум
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я рад, что мы в один день, 17 февраля, не сговорившись между собою, каждый по велению своей архиерейской совести, выступили: Вы – молебном о «людях доброй воли», я – телеграммой Патриарху. Для меня очень отрадно и духовно, и практически, в смысле взаимной поддержки, хотя между нашими выступлениями большая разница. Вы, вероятно, будете не согласны, но скажу прямо, как думаю: Ваше выступление политическое, в широком смысле этого слова и в хорошем его смысле, моё церковное. Поводом Вашего молебна была высылка Солженицына, целью – молитвенная поддержка его и всех «инакомыслящих» и политических заключённых в России (Буковский и т. д.). Поводом моей телеграммы было не изгнание Солженицына как таковое, а выступление митрополита Серафима против него. Если бы митрополит Серафим не выступил, и я, вероятно, не счёл бы полезным и возможным вмешаться, при всём моём сочувствии Солженицыну. Правда, это сочувствие, ярко выраженное в моей телеграмме, придаёт и ей «политический» характер, но это не на первом месте. Главная моя цель – забота о добром имени Московской Патриархии [603] .
Однако вскоре архиепископ Василий был вызван «на ковёр».
Я прибыл в Москву 14 мая 1974 г. Был принят митрополитом Ювеналием и Патриархом. Объяснялся с ними по поводу телеграммы о Солженицыне, в общем, всё обошлось благополучно. Но самое длинное объяснение было у меня с митрополитом Никодимом, к которому я поехал, по его же приглашению, на праздник святителя Николая (9/22 мая). Начался разговор не сразу, скорее, я сам его подвёл к обсуждению телеграммы. Но потом разговорились и стали кричать друг на друга. В общем, он старался мне доказать, что не следовало вмешиваться в дело Солженицына, на что я отвечал, что первым начал писать митрополит Серафим. «К тому же моё выступление не носило политического характера!» «Нет, – возразил митрополит Никодим, – это был определённый политический антисоветский акт». «А разве это плохо?» – спросил я его. «Я не говорю, что плохо, – ответил владыка, – но не следовало этого делать!» [604]
Владыка Антоний (Блюм) расстался с титулом Экзарха довольно спокойно. Он с юмором рассказывал об ослёнке, на которого воссел Христос при входе в Иерусалим. «Многие постилали одежды свои по дороге, а другие резали ветви с дерев и постилали по дороге. И предшествовавшие и сопровождавшие восклицали: Осанна!» (Мк. 11:8–9). А ослёнок думал с гордостью: «Надо же, как меня любят, как встречают!».
Прошли годы, пал режим, речь зашла о возвращении нобелевского лауреата в посткоммунистическую Россию. И тогда, «в связи с изменившимися обстоятельствами», на Лубянке стали заметать следы.
Акт об уничтожении 105 томов оперативного дела на Солженицына: «Я, ст. оперуполномоченный (…), рассмотрев материалы оперативной проработки на «Паука» № 14271 – Солженицын Александр Исаевич, нашёл; в настоящее время находящиеся в оперативной подборке материалы, а также приобщённые к ней материалы для оперативной разработки на «Паука» (арх. № 33518) и дело формуляра ПФ, архивный № 11375, утратили свою актуальность, оперативной и исторической ценности не представляют.
Постановил; тома дела уничтожить путём сожжения. «Паука» с оперативного учёта КГБ СССР снять» [605] .
Точно так же «был решён вопрос» с «материалами» на другого нобелевского лауреата. Справка Пятого управления КГБ СССР о соединении дел оперативной разработки Елены Боннэр («Лиса») и Андрея Сахарова («Аскольд», он же «Аскет»); постановление от 6 сентября 1989 г. о прекращении этого дела оперативной разработки производством в связи с тем, что материалы утратили актуальность. Акт об уничтожении дела № 10740 от того же числа. Комитетчики Шевчук, Соловьёв и Степахин вместе со своими не указанными в акте предшественниками сожгли 583 тома дела. По утверждению сотрудников КГБ, в этих томах были и рукописи Андрея Дмитриевича [606] . Вот так безвестный Степахин палил историю русской мысли и русского духа.
Гоголь, со вторым томом «Мёртвых душ», отдыхает…
После отмены статей УК, каравших за «антисоветскую агитацию», шеф ГКБ Крючков издал приказ, призванный замести следы текущей преступной деятельности его ведомства, № 00150 от 24 ноября 1990 г. Уничтожению подлежали дела оперативного наблюдения и разработки с «антисоветской окраской». Ведь преданные гласности – и то далеко не целиком – бесчинства власти в отношении Сахарова, Солженицына, дела подвергавшихся преследованиям диссидентов, то, что скрывать дальше уже не было никакой возможности, – лишь верхушка айсберга всестороннего контроля государства над своими гражданами. Это был обширный список лиц, в том числе известных учёных и литераторов, которых советское государство подвергло «оперативной разработке».
Были уничтожены дела на следующих лиц; Георгий Владимов (48 томов), Владимир Войнович (10 т.), Юлий Даниэль (7 т.), Александр Зиновьев (35 т.), Лев Копелев (21 т.), Борис Можаев (1 т.), Александр Некрич (3 т.), Валентин Турчин (18 т.) и многих других.
Видимо, работа по заметанию следов производилась выборочно, до некоторых дел к концу 1991 г. руки не дошли. Их героями были Леонид Баткин (1 т.), Лариса Богораз (8 т.), Владимир Дудинцев (1 т.), Наум Коржавин (1 т.), Феликс Светов (17 т.) и другие [607] .
… Став Патриаршим экзархом Западной Европы (3 сентября 1974 г.), владыка Никодим вскоре дал мне послушание: заведовать перепиской с Экзархатом. Поначалу писем было немного, и весь архив умещался в нескольких папках, хранившихся в тумбе стола в митрополичьем кабинете. Порой владыка уезжал за границу на месяц, на полтора, и за это время скапливалось много писем, требующих ответа. А когда святитель возвращался в епархию, на него обрушивалась лавина неотложных дел.
… Очередной посетитель выходит из кабинета; робко заглядываю в дверь – в руках папка с проектами ответов на письма. Владыка машет рукой: потом, некогда! И принимает следующего клирика. Целый день провожу в «засаде», но безрезультатно. Удаётся «перехватить» правящего в коридоре ближе к полуночи, когда он уже спешит на поезд. И снова слышу: не сейчас!
– Как благословите! «Наше дело телячье: привязали – стой, хвостом маши!»
В следующий архиерейский приезд действую более решительно и кладу на стол в кабинете ворох «своих» бумаг поверх груды «чужих». Владыка вчитывается в текст, смотрит на дату и ахает: прошло три месяца! И задумчиво произносит: «Нет! Так работать нельзя!».
Дальше идёт лихорадочная сортировка корреспонденции: поздравления с праздниками – в одну стопку; деловые бумаги – в другую: «проблемные» – в третью. В «третьей группе»
