Большой марш (сборник) - Юрий Гончаров

Коровин и не переживал. Ни тогда, когда узнал о хитром фокусе Перегудова на заседании, ни потом. Даже сейчас в нем не шевельнулось обиды или горечи, когда он про это вспомнил, вспомнил всклокоченную, серо-оловянную, будто вспененную голову Перегудова у своего плеча, пористую кожу его широкого, набрякшего кровью, близко придвинутого лица, выкат его желтых глазных яблок, как всегда – предельно искренних, вроде бы совсем ничего не таящих, кроме сказанного. У него уже была награда, и никакая другая не могла бы ее превзойти: лица людей, с какими они смотрели на выставках его полотна, с какими уходили домой, их не всегда складные, но зато искренние, взволнованные отзывы, оставленные в альбоме. В одной из этих записей говорилось: «Я долго стоял перед вашим Феофаном, держащим в руке алую кисть, как свечу, как факел… Долго смотрел на Дмитрия в изрубленных латах. Ведь он мог бы и не биться сам, это же было не обязательно… Теперь я знаю, как надо жить!»

5

«Таврия» сияла всеми своими окнами, была наполнена даже на улице слышным разноголосым шумом, какой создает присутствие большой массы народа, народа молодого, бодрого, беззаботного, весело настроенного. Из тех окон, что были приоткрыты, неслись взрывы смеха, визжание магнитофонной музыки, транзисторов. По коридорам нижнего этажа, когда Коровин вошел в вестибюль, пробегали рослые ребята: кто с бутылкой кефира из буфета, кто с махровым полотенцем на шее – в душ или из душа. В кедах, трикотажных спортивных брюках в обтяжку, майках. Широкими плечами, скульптурными бицепсами можно было залюбоваться. А здоровья, распирающей силы в каждом было на троих. На долю Коровина выпало голодное послевоенное детство, с карточками, очередями, перловой кашей в школе на завтрак; его сверстники так не разворачивались, не расцветали, такой сытости, беспечности и такого здоровья никому из них не досталось. У нынешних ребят не было в этом вины, но Коровину почему-то всегда приходило на ум это сопоставление, когда он видел современных парней.

Дверь и камеру хранения была открыта, кладовщик что-то жевал, на столе стояла кружка с чаем, – он словно бы и не прерывал той трапезы, которой был занят, когда Коровин сдавал свои вещи. А что еще, спрашивается, этому облому делать в своем заточении возле дощатых полок, с электрической лампочкой без абажура над столом, на котором только банка с клеем, растрепанная книжка с квитанциями…

Он узнал Коровина, не взглянув на квиток, достал с полки его чемоданы.

– Устроились? – спросил он уже дружески, как добрый знакомый.

– Вроде бы…

– Ну вот. А вы горевали!

– А разве это было видно?

– А то! Ко мне человек подходит, я его и словом ни о чем не спрашиваю, а сам уже вижу, кто он такой, откуда, что у него на душе, что в мыслях… Зря горевали, у нас так: в конце концов все устраиваются. Сначала – расстраиваются, а потом, так ли, эдак, – устраиваются, – сострил он. – Приятного вам отдыха и развлечений…

К подъезду, когда из него вышел Коровин, как раз подкатило такси. Вылезли двое молодых людей кавказского типа, за ними с сухим мелким стуком каблучков выпрыгнули две тонконогие девицы в укороченных до последнего предела платьях. Было видно, что девицы – местные, из тех, что вечерами наполняют ресторанные залы, вихляются в толпах танцующих на пятачках у эстрад ресторанных оркестров, что знакомство их с молодыми черноусыми людьми – недавнее, состоявшееся, скорее всего, только что, где-нибудь на бульварной скамейке, и приехали они в гостиничный ресторан в полуподвальном этаже, откуда через открытые форточки уже выплывали запахи густо наперченных шашлыков, поедаемых первыми вечерними посетителями.

Коровин опять сам погрузил чемоданы в багажник «Волги», сел на еще теплое от приехавших пассажиров сиденье, и через десять минут, открыв ключом дверь, уже входил в квартиру на четвертом этаже, где оставил Наташу.

В хозяйской половине было темно и тихо, ребятишки из школы еще не пришли. Темно и тихо было и в той комнате, где находилась Наташа. Значит, она еще спала. Коровин осторожно поставил чемоданы на пол в коридоре, подумал – зажигать ли свет? Или посидеть в темноте, пока Наташа проснется? А может, уйти, побродить возле дома? Уходить – это опять щелкать замком, стучать дверью. Наташу это потревожит. Он решил посидеть. Вошел на цыпочках в комнату, но по дыханию Наташи понял, что она не спит.

– Натка, это я!

Она не ответила, но пошевелилась на кровати. Он щелкнул выключателем, зажег свет. Наташа лежала лицом в подушку. Коровина охватило беспокойство.

– Ты что? – тронул он ее плечо, поворачивая Наташу к себе.

Она и сама повернулась, быстро села на кровати, опустив ноги на пол. Закрылась ладонями. Лицо ее было мокрым от слез.

– Натка, ты что? Что с тобой? – испуганно спросил Коровин. – Что случилось?

– Мне страшно, – глухо, в ладони, сказала она.

– Страшно? Отчего? Кто-нибудь заходил? Тебе что-нибудь приснилось?

– Нет…

– А что же?

Наташа молчала. Коровин совсем растерялся. Такой он ее никогда не видел, за всю их совместную жизнь она никогда не плакала у него на глазах.

– Ну говори же – что?

– Я задремала… Потом проснулась. Уже стемнело, мне захотелось узнать, который час. Я включила радио…

– И что же?

– Да, в общем, ничего, все как обычно… Но меня прохватила дрожь. Передавали известия, опять – ракеты первого удара, сползание к ядерной катастрофе… – плечи Наташи содрогнулись. – А мы ждем ребенка! В такое время, в такой мир…

Она всхлипнула, еще ниже уткнулась в ладони.

Коровин же испытал облегчение. Он ждал совсем другого, чего-нибудь проще, ближе, какой-то непосредственной, уже коснувшейся их беды.

– Фу-ты, как ты меня напугала! Да не обращай ты внимания. Мало ли что говорят. Сколько лет уже говорят. Ну и пусть!

– Как же, Коля… Ведь это же надвигается! – проговорила Наташа с таким чувством, что оно проникло и в Коровина. Он понял ее целиком, потому что бывали моменты, когда это же чувство появлялось и у него самого, с такой же и еще большей силой. Он только не давал себе на нем сосредоточиться, зная, что это ни к чему: с ним можно погрузиться только в отчаяние, а больше никуда оно не приведет.

– Не беззащитны же мы! – стараясь, чтобы голос звучал крепко и хотя бы этим разрушить Наташино состояние, сказал Коровин. – Не будет ничего, – не рискнут! Не совсем же ведь они безумцы, тоже ведь хотят жить!

Такие слова обычно говорил он себе, и они на него действовали. А сейчас он их услышал как сказанные кем-то, не им, и они прозвучали недоказательно. И он подумал, что нет у него и, наверное, вообще нет таких слов, чтобы вот произнести – и они бы действительно сняли тревоги людей, прочно и надолго успокоили, вселили бы крепкую веру, что жизнь неуничтожима и вечна, – с какой всегда жили люди на земле, во все века, несмотря на все превратности, беды, тогдашние войны.

– Я себе так это представила… Такая маленькая кроха на руках… Дети рождаются для радости, для доброй, нормальной жизни… Во всяком случае – для жизни… Может, мы делаем глупость, Коля? Скажи мне, ответь… Только не так, как говорят лекторы, – как ты это на самом деле чувствуешь…

Слезы продолжали литься из ее глаз. Коровин понял, что ее не утешить, слова бесполезны и действительно нет таких, уносящих боль и тревогу, слов. Ничего не произнося, он сел с ней рядом, обнял, крепко прижал к себе, стал гладить по голове, по спутанным волосам. И сколько он ни сидел так, он все время чувствовал, как меж ее пальцев все бегут и бегут слезы, и руки у него тоже мокры от ее слез…

1984 г.