Пристанище пилигримов - Эдуард Ханифович Саяпов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг я почувствовал чей-то взгляд на своём затылке и оглянулся…
У меня всегда было звериное чутьё, поскольку я был пуганным с детства, но особенно оно развилось в лихие девяностые, когда я занимался криминалом, — я легко распознавал чей-то мотивированный интерес к моей персоне: достаточно было одного взгляда, чтобы вычленить такого человека из толпы.
За матовой пеленой стеклянных дверей я увидел знакомый силуэт в холле гостиницы. Наверно, она подошла к стойке администратора по какому-то вопросу и увидела меня в момент трогательного прощания.
Я не видел выражение её лица, — может быть, оно было безразличным, может быть, заинтересованным, может быть, презрительным или насмешливым, — но мне вдруг стало неловко, от того что я на глазах своей законной супруги путаюсь с какой-то сомнительной особой, обнимаю её, нежно сбрасываю слезинки и провожу пальчиком по мокрой щеке. Хотя какое это имело значение, если всё уже закончилось и мы стоили на грани развода?
— Ладно, не грусти, Анюта… Прощай, — сказал я и пошёл от неё прочь, как от прокажённой.
«Чтобы заставить человека эволюционировать, его нужно сперва дестабилизировать», — подумал я про Аню и тут же осёкся: ведь это в первую очередь касается и меня.
Начиная с июня 2000 года, я совершенно потерял контроль над своими поступками и мыслями. Моя жизнь, как лодка без вёсел, плыла под влиянием каких-то подводных течений. Я всегда был ярым экзистенциалистом и считал, что человек свободен в своём выборе и сам определяет своё существование, но в тот период своей жизни я чувствовал как никогда влияние незримых сил на всё происходящее вокруг меня. Именно тогда я понял, что мы — люди — просто шахматные фигурки в хитроумных комбинациях влиятельных игроков.
Самый послушный раб — это тот раб, которому внушили иллюзию свободы. Поэтому многим людям кажется, что они вольны в своём выборе, но рано или поздно каждый понимает, что он всего лишь достояние великого промысла. В такие моменты люди осознают полную свою ничтожность и зависимость от внешних обстоятельств. Риторическая фигура «раб божий» приобретает новый смысл, в котором уже не остаётся лёгкой самоиронии, но появляется отчётливое понимание того, кто ты есть на этой земле и чего ты стоишь.
Таким образом из самовлюблённого нахального типа я превратился в неприкаянного скитальца, гонимого по жизни невидимым хлыстом. Я не понимал, куда идти, что искать, для чего мне дана жизнь и ради чего мне столько раз её сохранили. «Неужели у Всевышнего есть для меня какой-то план?» — думал я, спускаясь по каменистой тропинке к ревущему морю; я слышал, как шлёпают о берег огромные волны и шелестит галька.
Моя душа летела вперёд, опережая тело, — она словно искала другое пристанище, и я уже не мог её оседлать. Я был совершенно пуст, как древнегреческая амфора, покрытая многовековым слоем пепла. Я был словно Дракула, рождённый четыреста лет назад, повидавший всё многообразие жизни и умудрённый бесконечным опытом, но утративший связь с Богом и проклятый Им.
В тот час я понял главное: душа сгорает в страстях человеческих, а иногда она сгорает дотла. Покаяние не решает эту проблему, а так же — трусливое признание Бога. Процесс саморазрушения бывает настолько необратимым, что остаётся только сунуть голову в петлю.
«И что за карма у меня? — размышлял я, а перед глазами распахнулась бушующая стихия, накрытая свинцовыми облаками. — С самого детства во мне столкнулись добро и зло… Столкнулись не на жизнь, а на смерть. Я стал для них вечным полем брани. У отца и у матери — совершенно другая сущность. Они всю свою жизнь прожили праведно. Это самые порядочные люди из всех, кого я знал».
— В кого я получился такой урод?! — крикнул я. — На мне клейма ставить негде! Я чувствую в себе иную кровь — тёмную!
Пошёл сильный дождь, но я не обращал на него внимания. На мне была непромокаемая ветровка для яхтсменов, и я накинул на голову капюшон. Я вышел на пустынный пляж и замер: меня поразила мощь набегающих на берег волн и их высота. Казалось — зарождается нечто ужасное.
Однажды отец рассказал мне про своего деда. Я не придал тогда особого значения его словам, но в тот день, во время шторма, я переосмыслил всё сказанное моим отцом и круг замкнулся. Я так полагаю, что это была семейная легенда с некоторыми преувеличениями и художественным вымыслом, но доля правды в этой истории, конечно же, была.
Мой прадед был довольно одиозной фигурой, а если быть более точным и беспощадным в своих определениях, то он был фигурой совершенно зловещей, — богохульник и прелюбодей, подверженный практически всем человеческим порокам. В маленькой татарской деревушке он запугал и подмял под себя, как медведь, всех жителей. Люди пикнуть боялись. Красивым женщинам прохода не давал, каждой пытался залезть под юбку, и довольно часто ему это удавалось. Он брал женщин нахрапом, даже находясь в преклонном возрасте, — при этом орудовал своей неповторимой харизмой и дьявольской красотой.
Придание гласит, что в начале ХХ века одну молодую девицу, совращённую им, нашли в лесу недалеко от деревни, — она повесилась на берёзе. Двоих жён прадед загнал в могилу ревностью и битьём, хотя они были гораздо моложе его. Когда ему исполнилось 68 лет, женился на третьей — молодой и цветущей «матур». Ей было всего лишь девятнадцать. Через двадцать лет она выглядела как старуха: ходила сгорбившись, у неё совершенно не осталось зубов, потому что он бил её нещадно. Она чудом выжила, и в конце концов он оставил её в покое, превратив в рабыню кухни и хлева.
Папа вспоминал: «Бабушка ходила по дому буквой «Г» и всегда была чем-то занята: бесконечно готовила еду, мыла посуду, подметала полы, стирала бельё, возилась в курятнике, и при этом всегда улыбалась. Я не помню её сидящей на табурете. Когда я засыпал, она ещё колготилась. Когда просыпался, она уже доила корову или кормила домашнюю птицу. Дед умер в девяносто лет при странных обстоятельствах. В этом возрасте он
