Василий Шульгин: судьба русского националиста - Святослав Рыбас

А совсем другое дело, что целая нация горела чувствами мщения и что эти чувства вылились в целом ряде мстительных действий. Но эти действия (пока не будет доказано противного) предпринимались или отдельными евреями, или группами евреев, а не целой нацией. Целая нация только бешено злилась и готова была зубами терзать своих врагов. Вот это так. И на этом я стою. Евреи злились на русских точно так же, как французы на бошей, а боши на французов. Утверждение это мое может быть верно или неверно, но согласитесь, что ничего клеветнического в нем нет.

Но я иду дальше. Я утверждаю, что на этих мстительных чувствах воспитывали еврейскую массу евреи-политики. Вот почему я на них возлагаю главную ответственность. Ведомые иначе, все эти местечковые евреи, к которым мое сердце лежит, вероятно, больше, чем Ваше, чувствовали и действовали бы совершенно иначе»[504].

Маклаков 25 января спорил уже гораздо жестче: «Вы с большой ловкостью, почти адвокатски, вывернулись из неприятного положения, т. е. дали ему очень благовидное оправдание; …И если Вы понимаете, что мы можем возмущаться, когда нас называют погромщиками, то мы и не имеем права подозревать в убийстве наших всякого еврея. Все это я провожу только как образчик некоторой непоследовательности, которая все-таки многое объясняет…

Представьте себе, что кто-либо перед толпой, полной погромного настроения, выступил бы с речью, где перечислил все еврейские грехи и преступления до ритуальных убийств включительно, а затем бы прибавил, что, несмотря на все это, погром явление нежелательное; мог ли бы он рассчитывать этим приемом достигнуть желательных результатов. Вот почему и получилось в конце концов: евреи Вашей книги не прочитали, а русские сделали из нее совсем не те выводы, которые Вы бы хотели»[505].

Шульгин в письме 3 февраля не уступает ни в чем: «Если хотите, нам в евреях не нравится совершенно то же, что не нравится в русских революционерах. Если хотите, я скажу больше: мне русские революционеры больше не нравятся, чем еврейские. Их поведение я нахожу менее извинительным и, кажется, никогда этого не скрывал. Разница между евреями и русскими революционерами только та, что р[усские] р[еволюционеры] без евр[еев]-р[еволюционеров] были слабы. Они могли убить Александра И, но российской державы им перевернуть не удалось бы…

Что же касается евреев, то, конечно, не все бросали бомбы и не все убивали. Но ненавидели нас (я говорю нас, потому что каждый, кто старался отстоять Россию, назывался ими погромщиком и подвергался свирепой травле) почти все.

Эту мысль я и старался провести в своей книге. И я думаю и по сю пору, что пока евреи не признают своей вины, подстрекательства и пособничества в полном объеме, до той поры трудно до чего-нибудь договориться. Потому что это правда. И запирательство в этой правде ужасно раздражает, как всякое отрицание истины.

Когда я говорю о еврействе, я, быть может, делаю большую ошибку, что каждый раз не прибавляю „политическое еврейство“. Все эти местечковые жидочки, они только частично были захвачены и отравлены свирепой ненавистью. Они, конечно, страдали от черты оседлости, от стеснений, оттого, что полиции приходилось давать взятки, и всего прочего, но так как это были люди практической жизни, то они отлично при всем том понимали, что все ж таки они при всех стеснениях „хлеб кушают“. И так как они вместе с тем, как люди коммерческие, имели некоторые связи с заграницей, то они знали, что и без равноправия многим евреям жилось в России весьма недурно, не хуже, чем в других странах, равноправных. Эта толща еврейская, с нею кое-как можно было иметь дело. Постепенно, разумно можно было бы вводить их в общегражданскую жизнь. Когда я говорю об известной вине всего еврейства, то я говорю о политическом еврействе. И, конечно, в этом смысле всякие евреи типа Винавера, Гессена и других несут на себе очень серьезный груз ответственности. Им, несомненно, было бы выгодно это признать. По-моему, даже неизмеримо выгодно. Я думаю, что, запираясь, они поступают так же глупо, как Милюков, который твердит явный вздор, не признавая никаких вин за кадетской партией только потому, что он ею когда-то руководил. Вы избрали в этом отношении благую участь. Вы имели смелость сказать и признать, что все мы люди, все мы человеки, Единый Бог — без греха. И вот почему я считаю, что Ваша позиция была бы сильна, если бы Вы пожелали обратиться со словом увещания к нераскаянному жидовству. Они не могли бы бросить Вам упрек: „обличитель, прежде покайся сам“. Вы уже покаялись.

Уверяю Вас, что в покаянии гвоздь вопроса, как он стал сейчас»[506].

Это письмо заканчивается словами: «Кутепов, Кутепов…»

26 января 1930 года Александр Павлович Кутепов был похищен советскими агентами в центре Парижа и бесследно исчез. От этого события РОВС и вся белая эмиграция повели новый отсчет времени.

Что касается переписки Шульгина и Маклакова, то она тоже пошла на убыль, стало гораздо меньше общих тем, — прошлое становилось историей, и они сами тоже становились историей. Нет, они не поссорились, но что-то и в них, и в мире окончилось навсегда. И вовсе не еврейский вопрос тут был причиной.

А что же?

Причин было несколько: мировой экономический кризис, приход к власти в Германии национал-социалистов во главе с Адольфом Гитлером, начало индустриализации в СССР.

В Советском Союзе наступило время больших проектов, которые стали изменять мир. Коммунистическое государство с его железной поступью стало строить электростанции, железные дороги, заводы, водные каналы, проводя в жизнь идеи КЕПС.

Вспомним двух советских писателей из того беспримерного периода русской истории, каждого из которых Шульгин мог знать или, во всяком случае, видеть воочию.

Вот фрагмент стихотворения Эдуарда Багрицкого «Смерть пионерки» (1932):

Нас водила молодостьВ сабельный поход.Нас бросала молодостьНа кронштадтский лед.

Боевые лошадиУносили нас,На широкой площадиУбивали нас.

Но в крови горячечнойПодымались мы,Но глаза незрячиеОткрывали мы.

Возникай содружествоВорона с бойцом, —Укрепляйся мужествоСталью и свинцом.

Чтоб земля суроваяКровью истекла,Чтобы юность новаяИз костей взошла.

Сюжет стихотворения трагичен и кажется кощунственным: умирает от скарлатины девочка, отчаявшаяся мать хочет надеть на нее крестильный крестик, но та, будучи пионеркой (то есть членом детской коммунистической организации), отказывается. И тогда звучит голос поэта, преодолевающий (да, так!) смерть во имя светлой цели.