Эликсиры Эллисона. От любви и страха - Харлан Эллисон

Джек заорал, и кричал до тех пор, пока жилы на его шее не напряглись так, что были готовы вот-вот лопнуть.

– А с последней тоже было необходимо? Это нужно было сделать, чтобы помочь моим реформам, да?

Эрнон рассмеялся.

– Конечно, нет. – Джек опустился на колени. Город заставил его сделать это. – О Боже, всемогущий Боже, я сделал то, что сделал… Я весь в крови… И ради чего, ради чего?..

Кэшио, один из флоксов, казалось, был удивлен.

– Почему его заботит именно эта, если судьба остальных его не волновала, – сказал Носатый Ферлаг (бледная недотрога). – Да они же все одинаковы. Прощупайте его как следует и увидите.

Кэшио закатил глаза, потом снова сфокусировал свой взгляд на Джеке, и тот почувствовал, как мозг его заколебался словно ртуть в чаше, и он произнес апатично: «Ммм…», и принялся возиться с замком саквояжа. Он открыл его и вынул банку с зародышем. Нерожденное дитя Мэри Джейн Келли, взятое им 9 ноября 1888-го. Он пару мгновений разглядывал его, а потом швырнул на металлический тротуар. Но банка не разбилась. Она исчезла на расстоянии четверти дюйма от чистой стерильной поверхности городской улицы.

– Какое изумительное отвращение! – ликовала Роуз (которая и была розой).

– Эрнон, – сказала Ван Клиф, – он концентрируется на тебе. Он начинает винить тебя во всем этом.

Эрнон рассмеялся (губы его не шевелились), когда Джек достал из саквояжа электрический скальпель Джульетты и сделал выпад с ножом в руке. Слова его были бессвязны, но, нанося удар, он кричал:

– Я покажу вам, мрази вы этакие! Я покажу вам, что так нельзя! Я научу вас! Вы сдохнете, все вы, до единого! – Он говорил все это, но слова лились сплошным непонятным потоком, единым воплем мести, отчаяния, ненависти и бешенства.

Эрнон все еще смеялся, когда Джек вонзил тончайшее искрящееся лезвие в его грудь. Без всяких усилий со стороны Джека, клинок прочертил идеальную дыру в 360 градусов, которая тут же обуглилась, а края ее засохли, обнажая пульсирующее сердце Эрнона и влажные органы грудной клетки. Он успел вскрикнуть от удивления прежде, чем Джек нанес второй удар, который отсек все сосуды, шедшие к сердцу. Vena cava superior. Аорта. Arteria pullmonalis. Bronchus principalis.

Сердце выскочило из груди, выбросив струю крови с такой силой, кто она сбила шляпу с головы Джека и ослепила его. Лицо его превратилось в кровавую маску.

Вслед за своим сердцем Эрнон тоже повалился вперед, на руки Джека.

Люди-цветы завопили хором и исчезли, а тело Эрнона выскользнуло из рук Джека и дематериализовалось до того, как упало к ногам Джека. Стены вокруг него были по-прежнему чистыми, без единого пятнышка, – стерильные, металлические и безразличные.

Джек стоял посреди улицы, сжимая окровавленный нож.

– Сейчас! – заорал он, поднимая руку с ножом. – Теперь все и начинается!

Город, если и слышал, то никак на это не отреагировал. Разве что давление между швами, соединявшими металлические пластины, увеличилось. Секция сияющей стены здания в восьмидесяти милях от них превратилась в ржавую труху. В морозильных камерах две сотни желатиновых капсул высыпались в желоб. Кондиционер тихо зашептал и мгновенно сконструировал неосязаемую мнемосхему, а в сияющем вечном городе, где ночь наступала только тогда, когда его жителям нужна была ночь, и они заказывали именно ночь…

Ночь наступила. Без всякого предупреждения, кроме: «Прямо Сейчас!» В городе стерильного очарования рыскало существо, рожденное грязью и разлагающейся плотью. В последнем городе мира, в городе на краю мира, где жили те, кто придумал этот уютный рай, зловещий тип сделал все тени своим домом. Ощупывая тьму глазами, он реагировал только на движение, он блуждал в поисках партнера для своего смертельного танца.

Первую женщину он нашел, когда она материализовалась у водопада, который обрушивался прямо из воздуха, стекая мерцающей струей в лазурный сосуд, сделанный из непонятного материала. Он нашел ее, и рассек ее шею сзади своим искрящимся клинком. Потом вырезал глаза и вложил их в ее раскрытые ладони.

Он нашел вторую женщину в одной из башен, где она занималась любовью с глубоким стариком, который задыхался, хрипел и хватался за сердце, когда она требовала от него больше страсти. Она убивала его, а Джек убил ее. Он вонзил лезвие в округлость ее живота, пронзая ее гениталии в тот момент, когда она скакала верхом на своем партнере.

Из нее прямо на старика хлынула кровь и какая-то темная жидкость. Старик тоже умер – клинок Джека отсек ему пенис, который бедняга погрузил в тело молодки. Джек оставил их в этом положении – в последнем смертном объятии.

Потом он нашел какого-то мужчину и принялся душить его голыми руками, хотя тот и пытался дематериализоваться. И тогда Джек узнал его. Это был один из флоксов. Джек сделал разрезы на его лице, в которые вставил гениталии мужчины.

Еще одну женщину он нашел, когда она пела нежную песню группе детей. Он рассек ей горло, обрезав жилы, свисшие внутрь. Голосовые связки выпали на ее грудь. Но детей он не тронул – они жадно наблюдали за происходящим. Детей он любил.

Он двигался сквозь бесконечную ночь, собирая гротескную коллекцию сердец, которые он вырезал у одного, троих, девятерых человек. А когда у него набралась дюжина, он выложил их как дорожные указатели на одном из широких бульваров, по которым никогда не ездили автомобили, потому что жителям Города автомобили были не нужны.

Странно, однако город не убирал сердца. И люди больше не исчезали. Он мог двигаться без страха, прячась только тогда, когда видел большие группы людей, которые могли искать его. Но в городе что-то происходило. (Иногда он слышал специфические звуки, металл скреб о металл, или – шшрикк – пластик врезался в пластик, хотя он не был уверен, что это пластик – и он инстинктивно чуял, что это какие-то проблемы с машинами.) Однажды он нашел женщину, принимавшую ванну, связал ее, отрезал ей ноги в коленных суставах и оставил ее в багровеющей от крови воде, визжащей от боли и страха, а жизнь вытекала из нее вместе с кровью. Ноги он забрал с собой.

Когда он наткнулся на мужчину, спешившего удрать от ночной тьмы, он перерезал ему горло и отпилил руки. Их он заменил ногами женщины, принимавшей ванну.

И так оно и продолжалось все это время, которого никто не знал.

Он демонстрировал им, что может делать зло. Показывал, что их аморальность – пустяк по сравнению с его собственной.

Но кое-что