Блаватская - Александр Сенкевич

Не была она логичным, проникновенно-мыслящим философом — глубоко загадочными предстают для посторонних некоторые годы ее жизни. Она всегда находилась в стремительном потоке бытия и не утонула — выжила. Изведала горькое разочарование в людях — в самых близких и дорогих. Сколько раз жизнь приводила ее к роковой черте, за которой стояли ужас и отчаяние нищеты. Чем только она ни перебивалась, чтобы ее избежать: газетной работой, уроками музыки, бывала она и нередко приживалкой при богатых людях. Что из этого? Она внимательно скользнула взглядом по предметам, находившимся в ее комнате. Тень печали лежала на них, словно они прощались с ней, бесповоротно, навсегда, простодушно удивляясь, что она все еще жива.

Ее опять-таки настойчиво притягивали письменный стол и обширное плюшевое кресло перед ним. Немного дальше было зашторенное окно, сквозь которое в комнату прорывались приметы наступившей весны: солнечное тепло и запах цветущих деревьев. Она всегда боялась умереть зимой. Причиной этого страха были, вероятно, ее детские впечатления, связанные с суровой зимой в России, с крепчайшими морозами, когда в полете замерзают птицы, а природа надевает на себя ледовый панцирь. Когда беспомощные голые деревья впадают в летаргический сон, когда поутру одолевает сонливость, когда за окном белое марево метели и отчаянная стужа.

Она через силу попыталась встать и сделать несколько шагов по направлению к письменному столу. Но тут же с трудом вернулась назад, к кровати. Идти было невозможно. Казалось, она ступает по склизким доскам, перекинутым через трясину. Один неверный шаг — и ее поглотит болото: она слышала уже родные голоса его обитателей, болотная нежить приветствовала ее, трубя и улюлюкая. Веселилась, как могла, предвкушая их соединение. Она не только слышала омерзительные вопли, ка-кой-то плотоядный хруст и металлический смех, но и на мгновение почувствовала идущий от этой гогочущей и заманивающей ее оравы кикимор и леших трупный запах, смрад разверстой могилы. Она чуть было не упала в обморок, отказалась от своего намерения добраться до письменного стола — до милого сердцу пространства, оказавшись в котором она забывала на время о жизненных неприятностях, а ее фантазия получала ничем не ограниченную свободу.

До чего же основательно укоренились в ней все эти предрассудки, крепко сидят еще с детских лет, подумала она. Но того шаловливого отношения к нежити, которое существовало в ней когда-то, в незапамятные времена детства, уже не было. Она на самом деле испугалась этой неожиданной галлюцинации, окончательно для себя решив: никаких захоронений, никаких могил — только кремация. И никаких торжественных шествий, никакого траура. Ее бессмертный дух устремится в блаженную нирвану, окунется в бестелесный покой. Так зачем же печалиться и убиваться? Смерть — это не несчастье, а обретение нового существования.

Ведь зерно не оживет, если не умрет.

Она удивлялась, что все еще дышит, что может прислушиваться, как воздух с мокротой клокочет, сипит, тренькает в ее горле и груди, с разбойничьим присвистом вырывается наружу. Почти всю зиму она проболела гриппом. Болезнь то отпускала ее на некоторое время, то опять мучила с какой-то настырной периодичностью. В середине апреля она лежала в жару. Через неделю ей, однако, полегчало, но в первых числах мая она снова оказалась в постели в почти безнадежном состоянии. Ангина и бронхит, как следствия глубокой непроходящей простуды, ее окончательно добили. Вот и лежит она теперь, огромная, неповоротливая, хрипит и задыхается. Лицо ее подергивается, вся она пребывает в каком-то странном возбуждении, особенно жутком при ее неподвижности.

Кроме Анни Безант, которую она открыла негаданно, как зарытый клад, к теософскому делу примкнули люди случайные. Либо богатые никчемности, либо обреченные неудачники, обиженные судьбой. Они уже сейчас читают и толкуют ее вкривь и вкось. Что же ожидать от них после ее ухода?

Она предсказала то, что совершится в человеческом сознании и душе 100 лет спустя.

Человек страстно всмотрится в самого себя огненными духовными очами, если говорить высоким слогом, и не одиночество свое обнаружит, а сопричастность, сродство небесному, беспредельной свободе космоса.

И на склоне ее жизни все еще стоит перед ней страшная картина, увиденная когда-то в юности: Лаокоона душат, а его детей терзают, ломая кости, неправдоподобно толстые змеи с раздутыми, тупыми, как свинячьи рыла, головами. По-разному объясняют причины гибели Лаокоона и его детей. То ли за свою проницательность он был наказан богами, то ли за нарушение жреческого обета безбрачия. Она же толкует эту аллегорию совершенно иначе. Лаокоон ради своих детей пытался преодолеть безрассудность и тяжесть земного мира. Но всё напрасно: инертность земли непреодолима. Вспоминая его упрямый и волевой профиль, искаженный душевной и физической мукой, она с ужасом предвидит и свою судьбу — нет, она изовьется и выскользнет из-под мускулистых, ухватистых змеиных колец. Избавится в конце концов от тисков «великой змеи иллюзии» и других убедит, заставит их не смиряться, уговорит хотя бы и с помощью хитрости. Ее письменный стол и старомодное кресло с потертыми подлокотниками резко выделялись на темном фоне зашторенного окна. Солнечный свет, просеянный плотной тканью, падал на поверхность стола. Казалось, крышку стола покрывает тончайший слой фосфоресцирующей пыли. Вероятно, благодаря сочащемуся светом столу и контрастирующему с ним мрачному пространству комнаты создавалось впечатление глубинности и иллюзорности, потусторонности навыворот — это ее возбуждало, приводило в состояние творческого экстаза.

К сожалению, ее эзотерические силы были теперь уже на исходе, однако ей были все еще подвластны прежние чудеса и невидальщины: она могла вызвать невесть откуда звуки рояля, серебристые трели флейты, стук в стены и окна, разбойничий свист. Кое-что, вероятно, по-прежнему повиновалось ее воле. Она вспомнила, как гоняла, бывало, по комнатам своего «ламаистского монастыря» огненные сияющие шары, восседая спокойно и неподвижно за письменным столом над рукописью «Изиды без покрова».

Она — не Лаокоон, ее не так-то легко придушить. Она освободит своих духовных чад от эгоизма, предвзятости, бездумия, которые искажают все вокруг, как кривые зеркала. Люди обретут в себе гармонию и порядок, необходимые для их дальнейшей эволюции, для их небесного предназначения и восхождения к незримому Богу через череду перевоплощений.

Перед мудростью Востока она испытывает непритворное благоговение, но и робость тоже, даже страх: вдруг окажется, что не по Сеньке шапка? Потому-то и появились в ее жизни гималайские махатмы — ее наставники, советчики, защитники. Это Великие Учителя Востока, старшие братья, духовные водители человечества.