Я молнию у неба взял... - Александр Чижевский

— Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик… Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло.

Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть его кабинет. Кабинет был большой, по стенам — книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях — тоже рукописи. Стихи… Проза… Левый ящик стола выдвинут, и в нем уложены стопки папирос. Вместо пепельницы — ведро с водой. «Не курильщик, а самоубийца», — подумал я.

— Валерий Яковлевич, ведь вы не спали, и потому наш разговор о Циолковском мы можем отложить до более благоприятного дня.

— Нет, что вы, зачем же? Я привык не спать по ночам. Лучшее время для работы — наиболее продуктивное. Никто не отрывает.

— Согласен, но тогда надо спать днем. Нельзя же не спать…

— Видите ли, у меня выработалась привычка, плохая, конечно, да и курю я много.

— Не много, а ужасно.

— В последнее время я обхожусь почти без спичек. Следующую папиросу прикуриваю от предыдущей, порочный круг! — засмеялся он.

Мне оставалось только соболезнующе покачать головой. В это время дверь открылась и показалась Бронислава Матвеевна.

— Мсье, — сказала она, — прошу вас в столовую. Валерий, вы можете уморить гостя вашим дымом! Ах, боже ты мой…

Мы прошли в столовую. Здесь я был представлен жене Валерия Яковлевича — Иоанне Матвеевне. За крепким чаем я рассказал Валерию Яковлевичу все, что знал о Константине Эдуардовиче, о его борьбе за свои идеи, о бедности семьи Циолковских, о его больших планах. Брюсова больше всего интересовал вопрос о возможности полета в космос.

— Скажите мне, Александр Леонидович, какого мнения об этом придерживаетесь лично вы?

На этот вопрос я ответил, что мое мнение не может быть решающим, так как я не инженер, но все же достаточно разбираюсь в этом вопросе и считаю, что работы Циолковского в данной области заслуживают самой высокой оценки. Они прокладывают пути будущей техники и науки — техники космического полета и науки о заселении человеком околосолнечного пространства — космоса.

— Но как же можно жить без воздуха? — воскликнул Валерий Яковлевич.

— Конечно, без воздуха жить нельзя, но воздух можно создать искусственно. Это Циолковского не остановит, с этим наука справится. Самым сложным из всех вопросов он считает вопрос о горючем для ракетного корабля. Но и тут он уверен в том, что этот важнейший вопрос будет разрешен и будет найден путь, который позволит человеку уйти от силы земного и даже солнечного тяготения, достичь далеких звезд и поселиться на тех планетах, которые окажутся пригодными для него. Так он представляет себе заселение других миров…

— Поистине только русский ум мог поставить такую грандиозную задачу — заселить человечеством Вселенную, — восторгался Валерий Яковлевич. — Космизм! Каково! Никто до Циолковского не мыслил такими космическими масштабами!.. Уже это одно дает ему право стать в разряд величайших гениев человечества. А каков он сам? Расскажите о его облике как человека, мыслителя… Он должен любить поэзию. Он — человек космических просторов…

— Константин Эдуардович, — сказал я, — никаких особых заслуг за собой не признает. Он считает себя неудачником в жизни. Он скромен до возможного предела, так скромен, что и сказать трудно… Добр и благодушен… Он ни разу в жизни не повысил голоса. Он и члены его семьи нуждаются, и в этой беде им помогают несколько друзей–калужан, хотя большинство калужан резко отрицательно относятся к его печатным выступлениям. Ему даже рекомендовали прекратить фантастические проекты и заняться «делом»! Я говорил о нем с Анатолием Васильевичем Луначарским, и тот обещал его поддержать. Теперь остается исхлопотать средства для работы.

— Ну в этом и я, может быть, могу помочь. А что нужно? — взволнованно и искренне спросил Валерий Яковлевич.

— Константину Эдуардовичу нужны средства для проведения опытов. Кроме того, к нему следовало бы прикрепить двух–трех инженеров, по его выбору, в качестве помощников и рассчетчиков… И, конечно, нужны средства для жизни — ему и его семье.

— А вам?

— А мне — создать небольшой виварий.

— И только?

— Пока ничего больше не нужно. А со временем будет нужна биофизическая лаборатория.

К сожалению, все оказалось сложнее, чем об этом думал Валерий Яковлевич. Он, конечно, говорил о Константине Эдуардовиче Циолковском, о необходимости ему помочь, но эти ходатайства в то время не увенчались успехом.

Мне доподлинно известно, что еще в 1920 году А. В. Луначарский хлопотал о материальной помощи Константину Эдуардовичу — об установлении заработной платы или пенсии и назначении академического пайка. Академический паек был отпущен, а вот вопрос о денежной помощи как–то тормозился. Понадобился еще целый год хлопот, чтобы этот вопрос был разрешен на заседании Совнаркома РСФСР 9 ноября 1921 года и К. Э. Циолковскому была назначена пожизненная пенсия, которой, однако, не хватало, так как у него была большая семья и он много средств тратил на приобретение материалов для своих опытов и моделей. Необходимо отметить, что большая заслуга в исхлопотании пенсии К. Э. Циолковскому принадлежит председателю Калужского общества изучения природы местного края В. В. Ассонову.

Когда эта книга была уже написана и первые ее страницы перепечатывались на пишущей машинке, мне довелось в солнечный весенний день 22 апреля 1961 года проходить мимо того же особнячка В. Я. Брюсова по проспекту Мира. Я рассмотрел барельеф поэта на мемориальной доске и вспомнил свою встречу с ним в этом же доме и в тот же момент увидел во дворе дома пожилую женщину. Я решил подойти к ней и узнать: не известно ли ей что–нибудь о судьбе семьи поэта? Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:

— Сколько же лет мы с вами не встречались?

Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутав меня с кем–либо.

— Вот видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете — ведь я Иоанна Матвеевна, а вы — поэт. Не так ли?

Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя, сказав, что как раз с 1920 года перестал, увы, быть поэтом, хотя истинную поэзию люблю неизменно. Удивился (и в тайне обрадовался), что через 41 год я был узнан, а это в свою очередь могло значить, что черты моего лица не изменились до полной неузнаваемости и кое–что от меня прежнего еще осталось. Иоанна Матвеевна любезно пригласила меня в дом. Приветливость ее осталась поистине неизменной. Разговаривая с ней, я удивлялся ее памяти, воскресившей мне некоторые события из жизни Валерия Яковлевича. Иоанна Матвеевна рассказала о большой работе, проведенной ею совместно с ее родственником /Бронислава Матвеевна уехала на родину в Чехословакию/ по составлению подробнейшей биобиблиографической картотеки, и показала мне ее образцы. Прощаясь, она взяла с меня слово, что я обязательно посещу ее.