Окно в доме Руэ - Жорж Сименон

Погода гнетущая. Похоже, сегодня наконец-то разразится гроза. Солнце затянуто облаками, небо свинцово-серое. Консьержка, не жалея воды, моет подъезд. Через несколько домов, проходя мимо небольшого бара, — его держит овернское семейство, у которого Доминика покупает дрова, — она чувствует, как в лицо ей ударяет крепкий винный дух, и слышит, как темнолицый человек гулко говорит что-то; в темноте подвала, где поблескивает только латунная стойка, она замечает каменщиков в рабочих робах — они болтают, не выпуская из рук стаканов, словно время для них остановилось.

Она никогда не бросала взгляда внутрь этого заведения, мимо которого так часто ходила, и оно врезается ей в память, со своим запахом, с густым воздухом, синими тенями по углам, грубой тканью рабочих роб, фиолетовой жидкостью на дне стаканов. Усы овернца сливаются с чернотой его лица, на котором ярко выделяются белки глаз, и его гулкий голос преследует Доминику в пекле улицы, где по бокам два ряда раскаленных серых стен, а внизу асфальт, который плавится под грохочущими автобусами, зелеными и белыми, — там внутри сидят кондукторы и знай себе звонят.

Она рассеянно читает: «Площадь Йены».

Площадь Йены? Она хмурит брови и на секунду останавливается посреди тротуара. Какой-то мальчик толкает ее на бегу. Площадь Йены? Автобус далеко… Она вжимает в руке кошелек… Замечталась прямо посреди улицы, но теперь опомнилась, перешла с теневой стороны на солнечную, переступила порог мясной лавки Сионно, где собирается купить отбивную.

— Не слишком толстую… от филейной части…

Она избегает зеркал, которые обступили ее по всему магазину, и при виде мясного фарша на мертвенно-бледном подносе, в который натекла розовая кровь, Доминику начинает тошнить.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава 1

На круглой площади, которую пересекают Елисейские поля, на углу улицы Монтеня, есть кондитерская; весь первый этаж снаружи облицован гладким черным мрамором, как склеп; мраморную стену прорезывают три больших окна без наличников; в витрине на белом плюше выставлены всегда одни и те же коробки шоколадных конфет, лиловых с серебром.

Несколько мгновений — и улица Монтеня превратилась в канал, поблескивающий под дождем между черными стенами домов. Ни одного прохожего, вообще ничего, только на первом плане маячит ручная тележка с торчащими кверху ручками, отражаясь в мокром зеркале асфальта, а совсем далеко, ближе к предместью Сент-Оноре, на стоянке виднеется фиолетовое такси.

Сверху непрерывными потоками льется вода, с карнизов срываются тяжелые капли; водосточные трубы каждые несколько шагов извергают влагу, из парадных тянет сквозняком.

Для Доминики улица Монтеня навсегда останется неотделима от запаха дождя, от темно-синей мокрой саржи; Доминика всегда будет представлять, как стоит все на одном и том же месте, на левой стороне улицы, в полусотне метров от круглой площади, на тротуаре перед узкой витриной, загроможденной мотками вязальной шерсти, перед единственной витриной на этой улице после кондитерской на углу.

Над Доминикой смеются, она знает это, насмешники и не думают прятаться.

Время от времени она задирает свой длинноватый, кривоватый нос и бросает спокойный взгляд на полукруглые окна в антресолях дома двадцать семь.

Пятый час. На дворе ноябрь. Еще не стемнело. Пожалуй, это еще не сумерки.

Серые тона, царившие весь день, сгустились, стали более насыщенными; небо над улицей слабо светится; в домах тут и там вспыхивают лампы В антресолях, за полукруглыми окнами, горят два больших белых шара; там человек двадцать, а то и двадцать пять, если не больше, девушек от пятнадцати от двадцати лет, в серых халатиках, возятся с картоном: клеят, перегибают, передают друг другу коробочки, сидя вдоль двух длинных столов; они то и дело оборачиваются в сторону улицы и прыскают со смеху, кивая друг другу на силуэт Доминики под зонтиком.

Она уже в четвертый, нет, в пятый раз ждет вот так, и кто бы поверил, что она делает это не ради себя? Видя, как она торчит на месте пятнадцать минут, полчаса, а потом уходит одна, эти девочки наверняка думают, что он не пришел и никогда не придет, и это их смешит.

Почему сегодня, когда Доминика переходила круглую площадь и ей открылась холодная и мокрая улица Монтеня, сочившаяся дождем, ее пронзило предчувствие, что все кончено? Теперь она в этом почти убеждена. Интересно, Антуанетта тоже это почувствовала? Почему она цепляется за надежду, хотя на часах уже двадцать минут пятого?

Сегодня, как и в прошлые разы, Доминика собралась первая. Она не боялась показаться смешной: она ждала дома, стоя, одетая в темно-синий костюмчик, уже в шляпке и в перчатках, а рядом на стуле лежал зонтик. С тех пор как окна больше не открываются, приходится быть более внимательной, а подчас и догадливой, чтобы понять, что творится в доме напротив, но уж кто-кто, а Доминика изучила все до мельчайших тонкостей.

Антуанетта позавтракала наверху, у свекра со свекровью, как всегда с тех пор, как семья вернулась из Чрувиля. Теперь она с ними сама любезность, почти от них не выходит.

Каждую среду и пятницу ей приходится изобретать какой-нибудь предлог. Что она говорит? Идет, мол, к матери, в огромный дом на улице Коленкур, с окнами прямо на кладбище? Наверняка так оно и есть: звонит матери, прижимая трубку к самым губам, чтобы приглушить голос, а не то наверху услышат. Улучает момент, когда Сесиль вышла.

— Это ты, мама? Я загляну к тебе сегодня днем…

Понимаешь? Ну да… Конечно, очень рада… (Но улыбка у нее невеселая.) Да, конечно, мама, я очень осторожна…

До свидания, мама… На днях увидимся…

За столом у Руэ она поневоле притворяется веселой. Часто сидит наедине со свекровью часами, словно расплачиваясь за свободу по средам и пятницам.

В половине четвертого она еще не спустилась, а Доминика уже наготове.

Пытается ли г-жа Руэ ее удержать? без двадцати четыре… Без четверти…

Наконец Антуанетта с лихорадочной поспешностью вбегает к себе, быстро, вихрем одевается, тревожно поглядывая на часы, надевает черное шелковое манто, серебристую чернобурку, с лестницы возвращается за зонтиком.

Выходит на улицу. Доминика идет за ней вдоль тротуара по проспекту Виктора-Эммануила, не останавливаясь, не оборачиваясь, немного наклонив зонтик против ветра, вечно свирепствующего на этом проспекте. Она добирается до улицы Монтеня. Наверно, и для нее, как для Доминики, улица Монтеня стала особенной улицей, не такой, как другие?

Для Доминики, во всяком случае, эта улица наделена своим лицом, своей душой, и сегодня ей открылись холодные дали этой души и нечто зловещее в ней.

Очень скоро, через каких-нибудь двадцать метров, Антуанетта машинальным жестом повернула справа от себя ручку двери, затянутой кремовыми занавесками; она вошла в бар, над которым непривычно высоко виднелась вывеска; ослепительно белые буквы гласили: «Ensib Bar».

Он еще не появился, иначе они бы сразу ушли. Доминика мельком заметила у самых дверей высокую стойку красного дерева, серебряные кубки, флажки в стаканах, рыжие волосы хозяйки.

Посетителей не было, не считая Антуанетты, которая, должно быть, машинально пудрилась и доверительно говорила сообщнице-хозяйке:

— Опять он опаздывает!

Маленький бар по-прежнему пустовал, он был такой незаметный, что, пройди мимо хоть десять раз, не догадаешься о его существовании; за плотным занавесом — всего три столика темного дерева, где сменяют друг друга, никогда не встречаясь, женщины вроде Антуанетты, которые кого-нибудь ждут.

Минуты шли; девушки в картонажной мастерской под матовыми стеклянными шарами по-прежнему следили за ждущей Доминикой, иронически ей сочувствуя.

Доминика не стыдилась. Она не стыдилась даже перед собой, и когда пожилая дама чересчур пристально взглянула на нее сквозь витрину, заваленную мотками шерсти, она лишь прошлась под зонтиком на два-три шага дальше, не пытаясь сделать вид, что ничего не ждет.

Поначалу, сразу после Трувиля, он приходил первый. В самый первый раз Антуанетте даже не пришлось заходить внутрь. Он ждал ее, отстранив рукой занавеску на дверях. Вышел, бросил быстрый взгляд направо и налево, прошептал ей несколько слов, потом пошел вперед, а она за ним, отставая на несколько шагов; оба жались к стенам домов; немного не доходя предместья Сент-Оноре, мужчина, оглянувшись, нырнул в подъезд какого-то отеля.

Двустворчатая дверь была выкрашена белой краской. Вывеска под мрамор гласила: «Отель Монморанси. Все удобства». Виднелись красный ковер в холле, пальмы в кадках; идущих мимо обдавали волны воздуха, нагретого центральным отоплением, пресный запах гостиницы, имеющей постоянную клиентуру. Потом вошла Антуанетта. Чуть позже лакей задернул шторы на окне второго этажа, за шторами затеплился слабый свет, а потом все стихло; Доминика осталась на улице одна и побрела прочь; горло у нее перехватило, кожа покрылась испариной.