Записки о Рейчел - Мартин Эмис

* * *

Я позвонил Рейчел на следующее утро. Мы болтали как старые друзья.

Когда я завел разговор о Блейке, она поддержала его с энтузиазмом и удивила меня своей осведомленностью. Несомненно, если мы соберемся пойти, нужно будет сперва проработать эту тему.

— Да, но в картинах Мильтона животного страха по крайней мере не меньше, чем божественного откровения. — Я остановился и отсчитал от трех до нуля. — Но дело вот в чем: ты сможешь со мной пойти?

— Чарльз, я чувствую…

— Говори, пожалуйста, громче, у нас тут люди. — Я захлопнул дверь, так что звуки приемника на кухне превратились в невнятный гул. — Теперь лучше, да?

Ее тон не потерял твердости.

— Чарльз, я чувствую себя ужасно неловко. В воскресенье придет Дефорест, и я не могу так просто… ну, ты понимаешь.

— Но ты ведь хочешь пойти, не так ли? А если так, то не волнуйся. Я выдумаю для него какую- нибудь бесподобную ложь.

— В том-то и дело. Я не хочу ему врать.

О господи!

— Ага, понимаю. А ты не могла бы ему просто сказать, что идешь на Блейка, но не говорить с кем?

— Видишь ли, мы с ним недавно там были. И будет неправдоподобно, если это снова придет мне в голову.

На самом деле нельзя было даже предположить, что может прийти в это вместилище мудрости.

— Думаю, я могла бы сказать, что хочу посмотреть иллюстрации Грея.

— Кого грея?

— Иллюстрации к стихотворениям Грея.

— А, конечно. Да, так и скажи. Но он ведь все равно захочет пойти с тобой?

— Нет, если я скажу, что после этого собираюсь навестить Нянюшку Риз.

Я подождал.

— И нам действительно придется после этого идти к Нянюшке Риз?

— Ты не хочешь?

Думать надо было быстро.

— Почему? Можно. Но ты говорила, она живет в Фарнеме, а это, вообще-то, довольно-таки…

— Нет, в Фулеме.

— Фулем? Ну отлично. Тогда давай сходим. По твоим рассказам, она просто замечательная. Буду рад с ней познакомиться. Она из Уэльса, или что?

В субботу, накануне похода в галерею, я решил наведаться туда в одиночку, снаряженный как ходячий офис, не забыв даже захватить с собой карманное издание Блейка в придачу к замусоленному «Темз энд Хадсон».

С полчаса я просто бродил по залам: ухмылялся, проходя мимо батальных полотен на первом этаже, и смеялся, рассматривая работы Хогарта. Затем настало время поработать. Я составил примерный маршрут и обозначил пункты, на которых стоило задержаться. В надежде, что буду признан на следующий день, я решил потревожить музейного служителя. Обратившись к нему, я довольно долго выслушивал, как он ненавидит американцев и детей любых национальностей. Основательно осмотрев картины Блейка, я пометил их в «Темз энд Хадсон» и проникся общим настроением зала. На самом деле я чувствовал стыд, оттого что не бывал здесь раньше. Ведь я действительно любил Блейка — и не только за те поебки, которые он мне обеспечивал.

Два часа спустя, сидя за бутылкой «ячменного вина»[12] в баре на Кингз-роуд, я заучил наизусть пару цитат и набросал несколько речей. Одна была о «Боге, создающем Адама», и я планировал произнести ее в завершение экскурсии, под огромными окнами в южном конце галереи; если только я не ошибся в расчетах, блики солнца, отраженные рекой, будут зловеще пробегать по моему лицу, когда я, сдвинув брови, приглушенным голосом произнесу эти слова. Я написал:

Сексуальная энергия невероятной силы исходит от горизонтального… развития этой картины. Лица Бога и Адама (пауза) — искажены болью, но вместе с тем бесстрастны. (Спросить, что она думает по этому поводу, и согласиться.) Да, похоже, что Блейк представлял себе Сотворение по сути своей как акт… трагический. (Здесь засмеяться, разрушая серьезность момента.) Но при этом весьма сексуальный. Видно, он это глубоко прочувствовал.

Затем, в форме заметок, я набросал короткое полемическое произведение о том, почему я до сих пор не видел иллюстраций Грея (и, очевидно, никогда о них раньше не слышал):

Подозрения оправдались — совершенная безжизненность материала — натянутый юмор — отсутствие гибельности.

Я вошел в раж:

Неуместная серьезность — реакционная пошлость — на хрен все это.

Заведение начало заполняться футбольными хулиганами в бело-синих шарфах — они казались безутешными — и очень похожими друг на друга пожилыми людьми, которые выглядели легкомысленными и беспричинно счастливыми. Прикончив свой «ячмень», я прочитал написанное. Я посмотрел по сторонам, кашлянул и снова все перечел. Так: не говорят. В любом случае, Рейчел и сама неплохо знала Блейка, так что это было чем-то вроде последней отчаянной попытки. Дальше придется рыть землю носом.

Я исследовал карманы на предмет оставшихся денег. Хватит на такси или на двойной виски и метро. Но, может быть, лучше отказаться от того и другого и затолкать в себя какой-нибудь пирожок. Ведь дошло до смешного. Я никогда не был особым едоком и вздохнул с облегчением, когда Дженни слишком озаботилась своими мыслями или чем там еще, чтобы готовить эти жирнющие обеды (которые я всегда уминал в больших количествах, чтобы Норман, не дай бог, не решил, что я педик или что-нибудь в этом роде). Но вместо того чтобы просто отойти на второй план, еда вдруг стала казаться мне чем-то неуместным, излишним, полностью чужеродным. Наверное, это из-за Рейчел. Мне на ум пришел персонаж Диккенса, Гаппи из «Холодного дома», когда он говорит Эстер, к которой неровно дышит, что «в подобные моменты душа испытывает отвращение к еде». «Подобные моменты» происходили с Гаппи, только когда он был «на взводе». В моем теле это ощущалось вялотекущей аллергией. Внезапно мне пришло в голову, что я, должно быть, влюблен.

Я выбрал виски, и этот напиток мягко заглушил все мои страхи. Пока я шел к метро, мне повсюду встречались кучки континентальной молодежи. Стоя в ярком свете витрин, эти люди громко переговаривались друг с другом или с девушками, красота которых смогла бы разбить не одно сердце. Всем им не было до меня никакого дела. Правда, пришлось немного понервничать, когда я пересаживался на станции «Ноттинг- хил»: на платформе пошаливали хулиганы. Но я держался рядом с двумя толстыми старухами и буквально втиснулся между ними на сиденье, когда мы зашли в поезд.

Когда я вернулся домой, то добавил еще — теперь уже с Норманом. Полтора часа кряду мы проговорили о девушках. Он ни разу не упомянул Дженни, а я — Рейчел.

Потом, вместо того чтобы спать, я всю ночь глазел в потолок и безустанно кашлял.

— Если однажды тебе покажется, что твой хуй плохо пахнет, — рассуждал Джеффри, разглядывая тюбик клея в руке, — то просто нюхни вот это. — Он сунул тюбик мне под нос. — И ты больше не будешь волноваться.

Я понюхал. Было похоже на протухший «камамбер». Я поинтересовался:

— Когда ты говоришь «плохо»…

— Я имею в виду плохо, — сказал он, кивнув.

Джеффри пытался приклеить плакат с изображением обнаженной девушки на стену у себя в гостиной. Он продолжил:

— Нет, чувак, незачем с ней так мудиться. И брось все это свое интеллектуальное дерьмо. Девчонки не любят, когда перед ними слишком благоговеют… Спасибо, — сказал он своей (новой) ведьмообразной подружке, которая протянула ему косяк, настолько плохо скрученный, что напоминал скорее детскую письку. — Просто будь самим собой. Если получится — клево, а если нет, то не парься: все равно ничего бы не вышло. Будь собой… что за… что за фигня? — Он вытянулся на цыпочках, чтобы снова прилепить к стенке верх плаката, а затем сделал шаг назад и встал, засунув руки в карманы.

— Хуйня, — хмыкнул я (решив, что если он не стесняется Шейлы, то мне и тем более не стоит). — Думаешь, хоть кто-нибудь может вести себя с девушкой естественно? Может быть, ты? И ты никогда не бываешь любвеобильным загадочным Джеффри, или крутым мачо, или просто славным стариной Джеффри, который никогда ничего из себя не строит и не играет ни в какие игры?

Он зевнул.

— Не понимаю, о чем ты толкуешь, — сказал он, падая на одну из разбросанных повсюду подушек и передавая косяк Шейле. Пока она затягивалась, он целовал ей шею и уши. — Расслабься, — прошелестел он, обращаясь скорее ко мне, чем к Шейле. — Плыви в потоке, никогда не пытайся изменить… ход событий… Нам не дано… менять…

— Джеффри, — сказал я, — ты опять начитался этой китайской лабуды, «И-Цзин» или…

Джеффри высунул позеленевший от амфетамина язык и украдкой принялся делать мне какие-то знаки свободной рукой. Шейла встала, отряхнулась и протянула мне косяк. Я вежливо отказался.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она. — Уже лучше?

— Да, уже лучше.

— Хочешь еще кофе?

— С удовольствием.

Воскресенье, час дня. Два часа до свидания с Рейчел.

В то утро я вскочил как ужаленный в девять пятнадцать, немного с бодуна. Я проснулся, потому что Норман «занимался мусорными баками» — он делал это дважды в неделю. Эта обязанность, я уверен, доставляла ему удовольствие; в конце Норман всегда сбрасывал оба мусорных бака с трехметрового откоса как раз рядом с моим окном. Это производило немало шума.