Расхождение - Кирилл Топалов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Вашу антифашистскую деятельность в Салониках может подтвердить только дельфийский оракул, так что она меня не интересует! — я решительно пресек его излияния.
С каждой секундой раздражение мое нарастало, а это было вовсе ни к чему. Я потянулся за сигаретами, но бросил эту мысль — зачем обнаруживать нервозность перед этим типом. Более того — я даже попытался улыбнуться:
— Насколько я понял, согласно вашим политическим убеждениям, Болгария вам не родина, и непонятно, зачем вы сюда приехали.
Но язвительность моя и на этот раз не подействовала на Цачева, он тоже улыбнулся — еще шире, чем я:
— Родина у человека там, где ему хорошо, полковник! А хорошо ему там, где у него есть имущество. Мое имущество по ряду причин находится теперь только в Болгарии, вот почему я горжусь тем, что стал ее подданным. И буду защищать свои права как подданного Болгарии.
Меня охватило такое бешенство, что я уже едва сдерживался, — я слишком хорошо помнил ночные похождения подобных «политических деятелей» в нашем краю, этих оборотней, которые служили тем, кто им больше платил, — сколько же несчастных детей они оставили сиротами, гады… И все-таки я снова попытался взять себя в руки:
— Зачем вы обращаетесь ко мне? Какое я имею отношение к защите ваших гражданских прав? Я занимаюсь имущественными делами только тогда, когда они приобретают криминальный характер.
— Я обратился к вам именно потому, что посягательство на мои гражданские права имеет криминальный оттенок. И так как вы являетесь близким другом лица, которое присвоило себе мои имущественные права, вы могли бы повлиять на это лицо, чтобы оно добровольно возместило мне убыток и таким образом избежало лишних неприятностей — и для себя, и для меня, да, вероятно, и для вас, потому что вы наверняка будете защищать это лицо и таким образом наживете себе служебные неприятности…
Как же он был отвратителен!
— То, что будет с нами, не ваша забота и вас не касается! — резанул я с досадой. — Говорите конкретно о своей просьбе.
Он весь подобрался и даже бросил улыбаться.
— Конкретно? Конкретно вот что — убедите Марию Атанасову добровольно вернуть мне тир или заплатить пятнадцать тысяч левов в счет заработанного ею за тридцать пять лет эксплуатации тира. Мой адвокат говорит, что искомая сумма вдвое меньше реальной. Я делаю эту уступку по двум соображениям — гуманным и идеологическим. Гуманным — потому что она, как и я, инвалид, а идеологическим — потому что она участвовала в антифашистской борьбе, а мы, участники этой борьбы, должны уважать друг друга, так как…
Еще минута — и я схвачу его за шиворот и вытолкаю за дверь.
— Вот что, Цачев, — на этот раз мне пришлось закурить сигарету. — Насколько мне известно, перед смертью младшая Робева оставила письмо, в котором писала, что завещает все свое имущество Марии Атанасовой. На основании этого письма Атанасовой было разрешено добывать себе средства на жизнь эксплуатацией тира. Так что все это идет вразрез с вашими претензиями.
В глазах Цачева блеснула и пропала ехидная усмешка.
— Во-первых, неизвестно, написан ли был этот документ именно моей родственницей или кем-то другим и, во-вторых, было ли это действительно самоубийство, или кто-то другой помог ей переселиться в лучший мир… У меня есть свидетели, которые подтвердят, если потребуется, что отношения между моей родственницей и вашей близкой приятельницей были в конце 44-го не такими уж хорошими!
— Мария Атанасова действительно мой друг, а вашим свидетелям напомните, что за лжесвидетельство закон определяет до трех лет тюрьмы! — На этот раз настала моя очередь улыбаться: — К тому же ваши три минуты истекли.
Он не мог скрыть растерянности. Ему, видимо, казалось, что после намека на убийство я проявлю к нему пристальный интерес, а я вдруг просто выгоняю его. Он медленно поднялся, опираясь на трость, хотел что-то сказать, но, скорее всего, раздумал, выпрямился, будто палку проглотил, и только тогда взял себя в руки и четко, с расстановкой произнес:
— Если я не получу тира добром, подам в суд. При этом вполне возможно, что я буду вынужден — вопреки собственному желанию — прибегнуть к помощи моих свидетелей.
Он пересек кабинет, все так же нарочито выпрямившись, дошел до двери, и в этот момент я остановил его:
— Извините, Цачев, вы на что живете?
— Все еще ни на что, полковник, я здесь недавно.
— Тогда почему же вы так стремитесь остаться здесь?
— Потому что я здесь родился и мне здесь нравится.
— И что же — вы все-таки уедете отсюда, если получите тир?
— Нет, почему же? Ведь я здесь дома. На этих улицах прошло мое детство… А кроме того, местный климат успокаивает мою астму. Вы молодые, вы можете искать и найти счастье всюду, ну а я…
Он сделал еще один шаг к выходу.
— У меня к вам, Цачев, есть одна просьба.
— Я слушаю вас, — он как по команде обернулся ко мне и снисходительно улыбнулся.
— Не говорите Марии Атанасовой о ваших свидетелях.
— Ваша просьба — это предупреждение, не правда ли?
— Скорее — проявление заботы.
— О ком? О вашей приятельнице?
— О вас, Цачев.
— Напрасно тревожитесь, полковник! — Он сделал вид, будто задумался. — Впрочем… может быть, у вас есть для этого известные основания… — Он поглядел на меня в упор, и наглость наконец вырвалась наружу в его ухмылке. — Не кажется ли вам странным, товарищ следователь, что обе мои родственницы, к которым ваша Атанасова была близка, как-то подозрительно быстро перешли в мир иной? В общем, благодарю вас за предупреждение…
И гордо вышел, стуча палкой.
* * *Если Цачев поставил перед собой цель поднять мое кровяное давление, то нужно признать, что ему это удалось, особенно своим грязным намеком на то, что Мария каким-то образом связана со смертью обеих Робевых. Тревога моя усиливалась: если документы этого типа в порядке, увы, появлялась опасность осуждения Марии за присвоение тира. Второе его обвинение, разумеется, не могло быть доказано, но он мог этак мимоходом бросить его в зал, как шашку, от которой вспыхнет дымовая завеса сплетни, пойдет гулять по городу, и жертвой снова будет Мария. Что пользы от того, что потом закон осудит его за клевету…
Выяснилось, что он уже нанял адвоката, которого немедленно пригласил в кафе. Так… Что же выдал на-гора мой внутренний следовательский компьютер, весьма, впрочем, поседевший и обремененный заметными отеками под глазами? Валерий Ценков, был направлен к нам по распределению два года назад, слишком самоуверен, не считает нужным скрывать презрительное отношение к провинции и провинциалам, стремится вести скандальные дела, в которых могут быть замешаны видные в городе люди, — вот что отщелкал мой компьютер, в заключение «утешив» меня: пожалуй, это один из самых нежелательных вариантов.
Он вошел без стука и встал у двери, а я сделал вид, что мне срочно нужно кому-то позвонить по телефону.
— Входи, Ценков! — я махнул рукой в сторону дивана, глядя не на него, а на диск аппарата. — Что будешь пить?
Он не пошевелился, а я продолжал нажимать кнопки. Я впервые обратился к нему на «ты», но намеренно не встал с кресла и как бы продолжал работать — пусть почувствует и поймет, что мы тут в провинции все-таки у себя дома, а он в гостях, и не мы у него проходим стажировку, а он у нас.
Прошло несколько секунд, я с досадой положил трубку на рычаг — «не дозвонился» (меня самого увлекла эта детская игра) — и взглянул на Ценкова. Как всегда — безупречно отутюженный костюм, жилетка, белая рубашка с импортным галстуком, модный кейс в руках. Ничего не могу с собой поделать — не люблю, не люблю людей, которые всегда ходят в безупречно отутюженных костюмах, жилетках, импортных галстуках и в руках носят модные кейсы. Подчеркнутый официоз его костюма мне лично казался выражением двуличия и неискренности, а вовсе не праздничной торжественности. Если я решу уйти раньше срока на пенсию, то я сделаю это прежде всего для того, чтобы выбросить в помойку все и всяческие галстуки, которые всегда как будто намеренно душат меня, ну, а галстуки на таких, как Ценков, мне всегда кажутся гадюками или кобрами, что вылезли наружу из-за пазухи и, вместо того чтобы душить хозяина, готовы броситься на первого встречного.
— Садись же, что стоишь! — Я попытался придать своему приглашению дружеский или, во всяком случае, приятельский, неделовой оттенок.
Увы, я тут же понял, что он, так же как и Цачев, мне не «партнер».
— Меня ждут клиенты, — ответил он предельно сдержанно, с явным намерением — точно так же, как и Цачев, — поставить меня на место.
Я снова почувствовал нарастающее с каждой секундой бешенство (не много ли дьяволов в один день?!) и еще более дружески улыбнулся:
— Подождут, не страшно! У нас дела поважней. Садись!