День без конца и без края - Борис Можаев

Она чуть пошатнулась и как бы прикрылась рукой.

- Мама, что с тобой? - Он поддержал ее за локоть.

- Ничего... - Она подняла голову и поцеловала его.

И вот он идет в колонне таких же молоденьких и крепких ребят. Идут как солдаты, грохают сапогами, держат равнение и даже песни боевые поют: "Эх, махорочка, махорка! По-о-ороднились мы с тобой..." Только чубы да челки выбиваются из-под шапок, да за плечами не ранцы, а рюкзаки, да шаг нестройный, да много плачущих среди провожающих женщин. И Мария Ивановна провожает; она стоит в обнимку с Наташей и долго смотрит вслед уходящей колонне новобранцев.

- Ну вот, мам, и остались мы с тобой одни, - говорит Наташа. - Поедем домой!

- Наташа, я забыла тебе сказать: конюх наш заболел и возить вас в город некому. Придется тебе до конца зимы здесь пожить, в интернате. А я уж одна поеду...

По зимней таежной дороге едет одинокая подвода. Лошадь трусит легкой рысцой, понуро свесив голову. На дровнях сидит в тулупе Мария Ивановна, вожжи отпустила. Они низко провисли и нисколько не тревожат лошадь. Она бежит сама по себе, по какому-то необъяснимому велению.

Такими безучастными друг к другу они и появляются на пристанционной усадьбе. Мария Ивановна вроде очнулась. Вылезла из дровней, повела лошадь к воротам и стала распрягать ее: отпустила чересседельник, потом долго развязывала супонь - узел туго затянулся и руки плохо слушались, она часто отогревала их дыханием. Наконец сняла гужи, отбросила оглобли и повела лошадь в хомуте и седелке в конюшню.

Потом вышла, убрала дугу, связала оглобли чересседельником и только после этого пошла домой. В почтовом ящике на двери что-то белело. Мария Ивановна открыла ящик, там были газеты и письмо треугольником. Она прошла в коридор, подложила дров в топящуюся печку, потрогала ее рукой, вошла в лабораторию. Первым делом осмотрела колосящуюся в плошках пшеницу - не померзла ли? Потом разделась, села за стол и вскрыла письмо, читает:

- Милая Маша! Я часто думаю о тебе, о том, как обезлюдела наша станция и как трудно вам справляться с такой прорвой дел. И радуюсь тому, что ты разгадала главный секрет Марковича: вытянула из небытия прекрасную пшеницу - устойчивую, неполегаемую. Для нашей суровой землицы лучшего подарка и не придумаешь. Тяни ее, тяни изо всех сил! И придумай ей подходящее название. Назови ее "Твердью". В ней будет и сила небесной благодати, и вера Марковича в бессмертие дела нашего, и стойкость, несгибаемость духа Марии Твердохлебовой. Прости мне высокопарность, но чую великое будущее за этой пшеницей на наших сибирских полях. Назови ее "Твердью" - прошу тебя...

Сильный ветер треплет пшеницу, гонит по ней волны, клонит к земле, но она снова и снова выпрямляется...

Грохочет гром, мощный ветер срывает с деревьев листья, обламывает ветки и гонит по земле. И бьет пшеницу, кладет ее наземь, крутит, метет в разные стороны, но она снова и снова распрямляется, встает.

И смотрит на эту пшеницу Мария Ивановна Твердохлебова.

Она идет сквозь пшеничное поле, направляется к лесной опушке, к высокому речному берегу.

В отдалении виднеется оставленный "газик". В руках Марии Ивановны полевые цветы.

Грозовая туча вроде бы сваливает за реку, но ветер все еще силен и порывист.

На речном берегу раскинул свои удочки древний дед. Увидав Марию Ивановну, он засуетился, воткнул покрепче свои удильники и пошел ей навстречу. Это был старый работник ее отца, Федот, бывший конюх и сотрудник станции.

Они поравнялись на прибрежном откосе, на самой опушке соснового бора.

- Здравствуйте, Мария Ивановна! - старичок приподнял кепку, а потом уж подал руку.

- Здравствуйте, Федот Максимович!

- А я уж с утра здесь. Все вас поджидал... Приедет, думаю, сегодня ай нет? Все же таки у вас у самой праздник: правительственная награда. Поздравляю!

- Спасибо. А я вот взяла да приехала. - Она достала часы, посмотрела: Уже четыре... Но часы стоят. Странно!

- Я чуял, что приедешь... Я уж и рыбки наловил. У меня там, на кукане, судачок плавает. А на веревочке беленькая... За горлышко привязана. Тоже в реке прохлаждается. Так что есть чем помянуть Ивана Николаевича.

- Спасибо за память.

- Так работали ж вместе с Иваном Николаевичем, и с того света он меня выволок. Как же тут не помянуть? Ай мы некрещеные! И тебе, Мария, подфартило с наградой. Опять причина...

Мария Ивановна подошла к сосне и положила возле корней цветы. Старичок снял кепку, перекрестился...

- Тут была могила, - как бы извинительно произнес старичок.

- Верю, Федот Максимович, - сказала Мария Ивановна.

- Приехал я после мобилизации, в гражданскую ишо, а тут все разворочено, перекопано... Батарея стояла... Фронт, стало быть. Не то белые, не то красные.

Блеснула молния, ударил гром, и с новой силой зашумели сосны, заметалась пшеница.

- Кабы дождь не пошел, - сказал старичок.

- Это ничего, - отозвалась Мария Ивановна.

Она смотрела на мятущееся пшеничное поле и вся ушла в себя.

- Гляди ты, какая пшеница, - говорит старик. - Ее рвет и мечет, влежку кладет, а она все распрямляется. Говорят - это ваша "Твердь". Хорошо вы сработали!

- Я только завершала... А заложил ее он, давным-давно. Все от отца идет...

Она вдруг качнулась и оперлась рукой о сосну.

- Что с вами, Мария Ивановна?

- Наверное, от жары... Напекло. Принесите воды! Голова кружится.

- Воды! Скорее воды! - запричитал старик и трусцой побежал вниз по откосу.

А Мария Ивановна стала медленно сползать вдоль сосны наземь.

Зашаталась земля, дрогнули хвойные ветви и поплыли во все стороны, растворяясь в голубом бездонном пространстве.

Вроде бы и то поле, и место чем-то похоже на то, но перед нами уже не колосья пшеницы, а белая россыпь ромашек, да синие вкрапины ирисов, да желтые пятна купальниц.

Девушки в длинных платьях и мужчина с бородкой, в той же старомодной соломенной шляпе с низкой тульей, собирают гербарий. Это Твердохлебов Иван Николаевич с дочерьми Ириной и Мусей. Младшая Муся, совсем еще подросток, в беленькой панамке, в плетеных башмачках, бегает по лугу.

- Папа, папа! - кричит Муся. - Смотри, кто к нам едет! Дядя Сережа!

От леса прямо по лугу, выметывая выше груди ноги, шел запряженный в дрожки серый, в крупных яблоках орловский рысак. На дрожках, слегка откинувшись на натянутых ременных вожжах, сидел широколицый, бородатый, медвежьего склада мужчина. Это Смоляков Сергей Иванович, сибирский агроном и предприниматель: он и земледелец, и скотопромышленник, и маслозаводчик, и торговец, и прочая и прочая...

Поравнявшись с Твердохлебовым, он рывком намертво осадил жеребца и молодцевато, пружинисто спрыгнул с дрожек.

- Вот где я разыскал тебя. Здорово, друг народа! Честь Сибири и надежда науки!

- Так уж все сразу! - улыбаясь, Твердохлебов шел к нему.

- Нет, не все! Еще либерал и демократ! - Он сгреб Твердохлебова и облобызал трижды.

- Ты что ж, так на дрожках и прикатил из Сибири? - посмеивался Твердохлебов.

- Милый! Я к тебе не то что на дрожках - на аппарате прилететь готов. А этого зверя напрокат взял у костромского барышника. Не поеду же я к тебе на извозчике. Ну как, хорош, мерзавец? - указывал он на рысака. - Хочешь, подарю!

Меж тем Муся уже держала под уздцы этого серого красавца: жеребец ярил ноздрями и косил на нее выпуклым, с красноватым окоемом, блестящим глазом.

- Муська, стрекоза! А ну-ка да он сомнет тебя? - ахнул Смоляков.

- А я на узде повисну, дядь Сережа. Я цепкая.

- Ах ты егоза тюменская! А как выросла, как выросла! - Он потрепал ее за волосы и обернулся к старшей сестре: - Здравствуй, Ириш! Значит, гербарий собираем? Отцу помогаешь?

- Нет, я для себя... Я теперь на Голицынских курсах учусь.

- Ишь ты какая самостоятельная!

- А я для папы собираю! - кричит Муся.

- Большего мне теперь не дано, - кивает Твердохлебов на пучок трав. Вот, на каникулах хоть душу отвожу... А потом опять всякие комиссии, заседания, выступления...

- Да брось ты к чертовой матери эту Думу!

- Меня же выбрали... Народ послал. Голосовали! Как же бросишь? Перед людьми неудобно.

- Я слыхал - тебя на третий срок выбирают?

- Нет уж, с меня довольно! - резко сказал Твердохлебов. - Откажусь, непременно откажусь.

- И куда же потом?

- Опять в Сибирь, папа? Да? - крикнула Муся.

- Это не так просто, дочь моя, - озабоченно ответил Твердохлебов. - Ну, что ж мы посреди луга встали? О серьезных делах за столом говорят.

Письменный стол в домашнем кабинете Твердохлебова, заваленный газетами, письмами, телеграммами. У стола сидят хозяин и Смоляков. Сквозь растворенную дверь видны другие комнаты; там раздаются голоса, мелькают женские фигуры, кто-то играет на пианино.

Муся сидит тут же в кабинете отца за легким столиком и заполняет листы гербария.

- Ну уж нет... На этот раз я от тебя не отстану. Должен я что-то сказать сибирякам, - говорит Смоляков. - Поставку семян, закладку питомника - все возьмет на себя кооперация... Исходный материал можешь заказывать всюду, в любом месте земного шара - достанем. Любые расходы покроем.