Солдат и мальчик - Анатолий Приставкин

– Не знаю, – произнес Васька равнодушно. – Я всю жизнь сам по себе. Мне никто не нужен.

– Ишь какой самостоятельный! – воскликнул солдат, он даже улыбнулся.

Васька не воспринял чужой иронии, а отвечал достойно, что сейчас все должны быть самостоятельными, потому что время трудное, идет война.

– А разве ты, дядя Андрей, не самостоятельный? – спросил Васька и с сомнением посмотрел на солдата.

– Я? – удивился солдат – не вопросу, а тому, что мальчик этим вопросом ставил их как бы на один уровень. Он присел на какой-то пенек и со вздохом сказал: – Ну… Если мы с тобой такие… Давай подумаем, как дальше нам жить.

– Давай, – поддержал Васька и сел рядом на траву. – Ты куда должен идти?

– В эшелон, я тут, Василий, проездом.

– На фронт?

– На фронт, Василий. А если я сегодня не приду, то будут меня считать дезертиром.

– Но ведь ты не дезертир?

– Конечно, нет. Я, Василий, фашистов бить хочу. Только чем я буду бить? Мое оружие пропало… Если бы сыскать…

– Тогда что? – спросил Васька и внимательно занялся галошей. Развязал, а потом завязал узелок на веревке.

– Тогда бы я стал снова солдатом. Без оружия солдат – пустой звук. Он пользы народу не принесет.

– А ты попроси, они тебе другую винтовку дадут. Или трофейный автомат поищи. Я в кино смотрел, там после боя много всяких автоматов валяется…

Солдат посмотрел странно на Ваську, ничего не ответил, В лесу начинались сумерки. Не было темно, но дальние деревья начинали сливаться.

Солдат встал, протянул Ваське руку:

– Прощай, Василий! Славный ты человек. Но и ты ничего не можешь. Здесь никто ничего не может. Дальше – я сам.

Солдат повернулся и пошел. Быстро шагал, так что, пока Васька переваривал его слова, он уже скрылся за деревьями.

– Подожди! – крикнул Васька, чего-то испугавшись. Он побежал за солдатом, не зная еще, что он может предложить, чем помочь. Васька понял сейчас одно, что без него солдат пропадет. – Подожди же! – повторил он, задыхаясь, нагоняя и стараясь попасть с солдатом в ногу. – Я хочу тебе сказать… Может, еще не поздно…

– Что? – спросил солдат, не останавливаясь. Ему, наверное, очень не хотелось, обретя уверенность и ясность цели, заново передумывать и снова, в который раз, обнадеживаться.

– Я тут… Я знал одного человека, – тяжело дыша, с перерывами говорил Васька. – Я могу у него спросить…

– О чем спросить? – говорил солдат на ходу.

– Об оружии, конечно.

– Вот как! – солдат остановился и посмотрел на Ваську. Пристально. Прямо в глаза.

Васька потупился, сделал вид, что его заинтересовала веточка на земле. Наклонился, поднял, помахал в руке. Но солдат продолжал смотреть, и при этом он странно молчал.

– Я давно его знаю, – произнес Васька, как будто он был виноватый и пытался объясниться. – Он недалеко живет, может, он чего подскажет…

Солдат покачал головой, о чем-то раздумывая. Но все время взглядом он возвращался к Васькиным глазам. Что-то в них искал и не находил.

– Значит, ты думаешь…

– Да, он все знает! – воскликнул Васька простосердечно. Ему стало легче от собственных слов.

Солдат взял Ваську за плечо и тихо спросил, словно боялся спугнуть Васькины слова:

– Все… знает?

– Конечно, – сказал Васька уверенно. – Он должен знать!

– Должен?

На солдата стало жалко смотреть. Вся его уверенность пропала. Он съежился, испугался чего-то. Стал суетным, торопливым, и заговорил он теперь по-другому, будто унижался перед Васькой:

– Пойдем к нему, а? Пойдем, Василий! Где он живет?

От такой перемены Васька вдруг почувствовал себя неуютно. Что-то пропало у него к солдату, а может, это у солдата пропало к Ваське, он точно не мог разобрать. Исчезло равенство, которое так задело Ваську за живое. Снова солдат стал чужим, осталась к нему голая жалость.

Васька посмотрел на солдата снисходительно, он знал, что скажет ему. Он так и сказал:

– Сейчас нельзя. Его дома нет. Может, он там вообще не живет.

– Когда же можно? Василий, когда? Когда?

– Ну, утром, – произнес Васька неуверенно.

– Утром?

– Ага. Он такой… Как филин! Днем спит, а ночью выходит на добычу.

– Ну, да… Ну, да, – сказал солдат, как будто он что-то понимал.

– Если он только вообще не переехал, – еще раз подчеркнул Васька.

– А если переехал, можно по адресу найти? Васька засмеялся. Взрослый человек, кажется, а ничего не понимает…

– Адрес я могу и сейчас сказать… Таганка! Окошко в клеточку: ты меня видишь, я тебя нет!

Ваське надоел детский разговор. Что в самом деле, нанялся он, что ли, учить этого солдата. Сам погорел, сам и выкручивайся. А то, что он к Ваське по-доброму, это еще хуже. Васька – звереныш, ему нельзя привыкать к чужим рукам, он за ласковую руку и укусить может.

– Пойдем, – сказал Васька солдату, – отведу в заначку.

Они пошли по стемневшему как-то в одночасье лесу, и Васька шел впереди, а солдат сзади. Всю дорогу они молчали, лишь один раз солдат спросил:

– Тебе сколько лет, Василий?

– Все мои, – ответил тот, о чем-то раздумывая. Но решил снизойти, ответил: – Ну, одиннадцать. А что?

– Мало вырос, – сказал солдат, действительно понимая, что Васька хил, как городской воробей по весне. Ему и неинтересно, видать, каков он со стороны. Живет и все знает, и никаких у него сомнений ни в чем нет. Вырос как ветка под бурей…

– Солей нет, – ответил Васька на вопрос солдата. – У меня и зубов мало, потому что они не растут, потому что солей нет.

Тут пришли они к сараю, Васька показал, куда надо лезть. Солдат просунулся в узкую щель между поленницами дров, обвалив несколько чурбаков на себя. Вздыхая, произнес:

– Как волчья нора… А ведь первых два часа живу без увольнительной.

– Здесь никто не найдет, – убежденно сказал Васька. – Хошь до конца войны живи. Я бы тебя прокормил, не думай.

– Спасибо, Василий. Значит, до утра.

– Ага. Спи, не бойсь.

«До утра», – повторил солдат, понимая тот единственный смысл, что может он жить еще до утра.

– 12 -

Васька поужинал без всякого интереса. Съел он, правда, все, вылизал, как положено, тарелку, подобрал крошки. Но чужую тарелку долизывать отказался и вел себя, в обычном понимании, странно: конечно, это если бы кто мог бы замечать такие незначительные подробности. Но замечать их было некому.

По коридорам Васька в темноте не носился, в спальню к девочкам под кровать не полез, чтобы завыть оттуда, и к единственной печке, облепленной пацанвой в два слоя, как пирог мухами, не стал притираться. Прибился к своему топчану, вполз на соломенный холодный матрац и свернулся в комочек, чтобы скорей согреться.

Сверху одеяльца, кургузого, серого от грязи, накрылся Васька курточкой своей. Все так делали: поверх одеяла накидывали то, что было из верхней одежды. Нужно экономно дышать под себя, вовнутрь созданного пространства, чтобы накопить тепло.

От жесткого в буграх матраца пахло мочой, но Ваське даже нравился этот запах Нравился потому, что был он свой. Едва перестал Васька дрожать от холода, стал думать. Вот о чем он думал: выдавать Витьку он не может. Это он решил еще там, в лесу.

С тех давних пор, как стал Васька помнить себя, он впитал этот закон вместе с затирухой, с баландой, тухлой капустой, которой их кормили. Кстати, и запах тухлой капусты Ваське нравился, как и запах мочи. Это были запахи его детства.

Не продавать своих – вот что Васька запомнил первым в своей жизни. Но, возможно, не первым, а вторым, потому что первым было не это. Постоянный звериный голод – вот что было первым. И как следствие – любыми путями достать пищу. Любой ценой, любым доступным способом: выклянчить, выпросить, обмануть, разжалобить, украсть, отнять, обменять…

А далее – второе: не выдавать соучастника. Воровал ли ты, или только стоял на шухере, или видел со стороны, а может, и не видел, а только слышал – это все равно. Молчи как убитый. Как бы тебя ни наказывали, ни терзали, ни допрашивали, ни потрафляли, даже прикармливали, хотя этого в Васькиной жизни и не бывало, но могло, наверно, быть, – молчи.

Не в силах снести – уйди из детдома, прибейся к другому и начни жизнь сначала. Но продать ближнего – еще никому не прощалось. Васька, выросший, воспитанный на железных законах беспризорщины, знал это не хуже, а лучше других.

В спальне стоял крик. Швырялись подушками, ходили по головам, дрались. Кто-то дважды наступил на Васькину голову, он промолчал. Надо было высовываться, открывать одеяло, остудить то, что надышал. Но все равно толку мало: кто бы обратил внимание на то, что там орет Сморчок. Эка невидаль, Сморчок голос подал! Тихо! Заткни хлебало, а то щами воняет! Врезать ему по первое число! Москву изобразить! «Велосипед» организовать! «Салазки» загнуть! Темную ему! Цыц, паскуденок, не то соплей перешибу.

Лучше молчи, сожмись, дрожи про себя, чтобы не заметили, не съели, пока ты малек. Кто не знает, что детдом – прибежище для всех заплутавших, и кто сюда не залетит, чтобы спасти шкуру, когда тебя ищет где-нибудь в Ярославле милиция, когда «малина» разгромлена, а новой пока нет… Иной на зиму придет отсидеться, а иной и на одну ночь.