Венеция. Прекрасный город - Питер Акройд

Пышные зрелища производили впечатление на иностранцев и послов демонстрацией солидарности и богатства венецианцев. Эти праздники, как и праздники в современной Венеции, помогали приманивать туристов к всегда привлекательным торговым площадкам города. Венецианцы никогда не упускали возможности заработать деньги. Та же практичность стоит за празднованием карнавала и, разумеется, за всеми художественными и кинематографическими Биеннале недавнего времени.

Празднества в большой мере втягивали в игру весь город. Живописные полотна XVI и XVII веков показывают, что окна и балконы домов задрапированы узорчатыми коврами. На множестве украшенных низких платформ на колесах и колесниц располагались основные добродетели или святые покровители города, там демонстрировались образцы декоративной архитектуры, слышались музыка и пение. Здесь были живопись, скульптура и декламация. Здесь были сцены или подмостки для театральных представлений, в которых аллегорически изображались текущие политические события. На празднике «Семпитерни» в 1541 году по Большому каналу плыла на гондолах круглая расписанная красками «Вселенная», внутри которой шел бал-маскарад. Пышные празднества были способом осмыслить жизнь как форму искусства. Это свидетельствовало об очень высокой форме народного сознания, ведь в празднествах участвовали все слои венецианского общества.

Население Венеции размеренно двигалось по священным маршрутам, причем каждый знал свое место в общем мероприятии. К тому же существовала надежда, что popolani (простолюдины) в общем радостном настроении забудут, что свободы, которыми они когда-то обладали, утрачены невозвратно. Зрелище было, разумеется, еще одним способом обеспечить социальный порядок. Тот же миланский наблюдатель в 1494 году сообщает: «Один-единственный человек, показалось мне, руководит всем, и все ему повинуются без малейшего протеста». Только жреческому обществу, наподобие египетского или древне-мексиканского, удавалось достичь подобного порядка. Один из замечательных фактов относительно Венеции состоит в том, что ее религия таким атавистическим образом держала ее народ. Причина этого – в особом совмещении города с благочестием. Сама почва Венеции, чудесным образом спасенная от мировых вод, была священна. Люди Венеции – часть этой почвы.

Правительство Венеции совершенствовало искусство самопрезентации. Оно сделалось упражнением в стиле, развилось в уникальную форму риторики, с помощью которой все действия и решения государства освящались традицией и получали одобрение Божественной власти. На помощь призывали особое Провидение Венеции, так же как идеи славы, решительности и независимости. Гарантировалось также бессмертие Венеции. Наиболее мягко это можно назвать свойством особо подчеркивать идеальность. Но критически это можно охарактеризовать как умышленное пренебрежение реальностью. Это можно также рассматривать как дымку тонких чувств, не гуще идущего с моря тумана, скрывающую алчность и безжалостность, которыми характеризовалась Светлейшая в большинстве ее отношений с внешним миром.

Ни один другой народ не опирался в такой мере на приемы риторики. Венеция была городом спектакля. Поэзия здесь понималась как вид ораторского искусства. В такой культуре, как в Венеции, по сути своей прагматической, все художественное и литературное образование сводилось к тому, чтобы привить вкус к техническому мастерству риторики. Художественная жизнь города в музыке и в живописи была направлена на то, чтобы стать зрелищем, она подчеркивала то, что демонстрировалось, а не то, что созерцалось или постигалось интуитивно. Слушаем ли мы музыку Вивальди или рассматриваем картины Тинторетто, мы ощущаем искусство эффекта, ослепительного виртуозного спектакля, блистательного празднества. Гладкость живописи Тинторетто и мелодичность произведений Вивальди могут быть поняты и как воплощение риторического канона copia  (изобилия). Венецианские учебники риторики рекомендуют местную форму красноречия, опиравшуюся на сдержанность и правильность поведения, а в методах самого государства должно было существовать variazione  (разнообразие), чтобы смягчать крайности и предотвращать преобладание какого бы то ни было стиля. Это было частью сдержанности и осмотрительности Венеции.

В трактате XVIII века «Описание нравов и обычаев Италии», приписываемом Джузеппе Баретти и Сэмюэлю Шарпу, отмечается, что «венецианцы очень ценят свое впечатляющее красноречие и считают, что их адвокаты – единственные законные наследники древнеримских ораторов». Судебный адвокат Леонардо Джустиниани в письме, датированном 1420 годом, утверждает, что «нет разновидности случая, нет вида, нет темы, наконец, нет положения искусства в целом   (риторики), в котором я не был бы знатоком». С самого раннего времени управление Венецией было настояно на риторике.

Вот почему в Венеции наиболее тонко было разработано искусство дипломатии. Послы Венеции не имели себе равных в умении изящно подать себя, соответствующим образом подчеркнуть свою внешность и манеры. Это были элементы sprezzatura (способность создавать эффект, скрывая искусство или умение, которое стоит за ним). Представителям Венеции интуитивно присущи утаивание и двойственная природа.

Венеция была первым городом, постоянно поддерживающим дипломатическое присутствие за пределами Италии – в 1478 году было создано посольство при французском дворе. Светлейшая провозглашала своей главной целью поддерживать мир со всеми, ведь только при этих обстоятельствах торговля действительно процветала. Война годилась для торговли оружием, но не для транспорта с пряностями и другими товарами, которые везли по морю и по суше. Когда в 1340 году Эдуард III Английский пожелал, чтобы Венеция поручилась, что не станет снабжать деньгами его врагов, дож ответил: «У венецианцев нет обычая вставать между участниками диспута или воюющими сторонами, кроме как ради примирения». Венецианцы были опытны в вежливых отказах. Начиная с XVI века их политика была одной из строго нейтральных, без сближения с теми, кто хотел бы втянуть Венецию в дела других государств или городов. Венецианская система правления основывалась на четко обозначенной модели равнозначности и баланса. Казалось, венецианцы применяют те же принципы во внешней политике. Однако в дни политического упадка эта видимая нейтральность подвергалась критике как прикрытие собственной робости и нерешительности.

Венецианская дипломатия была описана как occhiuta (глазастая) – то есть благоразумная, осторожная, многословная, примирительная и практичная. Она была замаскирована dolce maniera (заимствованный из музыки, и не только, термин, обозначающий мягкость или сладостность). Но, скрываясь за этой маской, венецианские послы прощупывали, не обнаружатся ли какие-либо слабости или пристрастия, они не чурались взяточничества и других форм коррупции, они наблюдали за всем, ища чужие обиды, которые можно было бы использовать. Они были мастерами интриги. Они стравливали одно государство с другим, не испытывая угрызений совести, подстрекали один город против другого, если это служило их целям. Они были бесчестны ради чести Венеции.

Самое известное дипломатическое нововведение венецианцев заключалось в том, что каждый посол, после того как срок его пребывания в должности заканчивался, должен был представлять Сенату доклад. Эти relazioni (доклады) нисколько не были похожи на другие посольские документы. В них дипломат был обязан «сообщать, если он узнал о стране, из которой вернулся, что-то стоящее, чтобы быть выслушанным и обдуманным рассудительными сенаторами для блага отечества». Обзор включал такие темы, как боевая готовность, экономические условия, здоровье и характер правителя. Следуя принципу «знание это сила», ни одна самая мелкая подробность не оставалась без внимания.

Венеция, в свою очередь, была городом иностранных послов, приехавших добывать информацию. Их приветствовали изысканными церемониями с государственной пышностью. Но это было прежде всего риторикой, а не истинным радушием. Когда сэр Генри Уоттон делал какое-то предложение или заявление дожу, то получал самый туманный ответ, дожу было запрещено законом отвечать сколько-нибудь конкретно, и, по словам Уоттона, он лишь «увязал в общих местах». Так что послам требовались вся имевшаяся у них хитрость и терпение. Уоттон отмечал, что дож и его советники предпочитали медлить и хитрить в государственных делах. Двусмысленность и неясность были основами их поведения. Неплохая политика для мирного времени, но, без сомнения, пагубная в моменты опасности. Возможно, интересно будет узнать, что именно Уоттону принадлежит известная фраза: «Посол это добродетельный человек, посланный за границу, чтобы лгать ради собственной страны». Только атмосфера Венеции могла внушить такую мысль.