Приди в зеленый дол - Роберт Уоррен

Затягиваясь, он держал сигарету в кулаке, пряча от глаз ярко вспыхивающий уголёк. Но, не желая видеть даже слабое розовое свечение, уходившее из-под ребра его ладони в темноту, он упорно глядел в невидимый потолок.

Прошло какое-то время, он отхлебнул ещё виски и снова закурил, все так же глядя в темноту.

Снова шёл дождь.

Проснувшись, он не понял, где находится. Потом почувствовал боль в большом и указательном пальцах и вспомнил. Он заснул с горящей сигаретой в руке. Окурок лежал на одеяле и ещё дымился. Он раздавил его, сунул пальцы в рот и свободой рукой поискал бутылку на полу.

Нашёл её и встряхнул. Услышал в темноте негромкий всплеск: виски было мало. Допил всё, что оставалось.

Он лежал на спине, думая: «Святая мадонна, святая мадонна. Опять я здесь». И вдруг услышал хрипение.

Хрип этот часто доносился из комнаты рядом. Он был похож на звук, который ему случалось слышать на ферме у дяди в Огайо, когда резали овцу. Овцу подвешивали за задние ноги и перерезали ей горло, и её последнее, захлёбывающееся кровью блеяние звучало таким же хрипом. Только блеяние быстро кончалось, потому что овца сразу умирала, а этот хрип слышался подолгу.

Звук был громкий, громче, чем обычно. Он хотел было подняться, но звук прекратился, и он снова лёг. Потом все же встал, на цыпочках вышел на заднее крыльцо и облегчился.

Вернувшись к себе в комнату, он вспомнил, что, выходя, не обратил внимания на то, что его дверь была отворена. Потому-то и звук был такой громкий. Он попытался вспомнить, закрыл ли свою дверь, когда пришёл после ужина. Он всегда закрывал её.

Но чего ему волноваться из-за этой двери? В доме никого нет, никого, кроме женщины и хрипения из той комнаты, и дождя на улице, а наверху — давящей темноты. Все ещё стоя в дверях и держась за косяк, он поднял голову, посмотрел на потолок. Там, наверху, были комнаты, которых он никогда не видел, комнаты, полные темноты.

Он давным-давно мог пойти туда и посмотреть, и никто бы ему слова не сказал. Он бывал в прихожей и видел широкую лестницу, ведущую наверх. Но ему и в голову не приходило подняться по ней. Он даже ни разу не полюбопытствовал, куда ведут две другие двери в его коридоре, полагая, что и здесь, и наверху комнаты едва ли сильно отличаются от его собственной.

Но то было раньше, вчера. А теперь — сегодня, и того, что произошло, уже не вернуть назад. И потому, стоя в этом тёмном коридоре, он чувствовал, что ему хочется осмотреть дом, попробовать каждую дверь, постоять в каждой комнате, подышать темнотой, узнать… что?

Он ощупью прошёл к себе, зажёг свечу, закурил и, держа сигарету в левом углу рта, вернулся в коридор, как всегда плотно закрыв за собой дверь, и потянул дверь комнаты напротив. Это оказалась ванная, там стояла большая цинковая ванна, обшитая лакированными досками и обрамлённая мрамором. Другая мраморная плита обрамляла цинковый умывальник с такими же, как над ванной, массивными медными кранами. В углу возле окна стоял унитаз с мощным старомодным сливным баком.

«Господи помилуй, — подумал он, — а Анджело каждое утро ходит на двор».

Но когда он повернул кран над умывальником, вода не потекла. Он наклонился со свечой над унитазом. Унитаз был сухой и пыльный. Тогда он вернулся в коридор и пошёл в прихожую. Тихо постоял возле двери в комнату, из которой доносился этот хрип. Он стоял так тихо, что даже пламя свечи замерло, и тени сделались неподвижны, точно чёрные бумажные силуэты, наклеенные на стену.

Он повернул направо, к следующей двери. Он все ещё был в городской одежде и туфлях и старался ступать бесшумно. Посветив на ноги, он увидел, что высохшая лакированная кожа уже не блестит и начала трескаться. Его охватило отчаяние.

Все же он отворил дверь и поднялся по лестнице. Ковёр на ступеньках был весь в дырах. Он оглянулся, не поднимая свечи, и темнота у него за спиной показалась ему особенно чёрной: тень его как бы повисла над ним в воздухе, и, продолжая подниматься, он чувствовал её тяжесть у себя на плечах.

Он ходил из комнаты в комнату. Из темноты на него наплывали вещи, покачиваясь в свете свечи, точно пучки водорослей в лениво текущей реке. В одной комнате крысы или белки распотрошили лежавший на кровати матрац, и его серые свалявшиеся внутренности были разбросаны по полу. Сквозь тонкие подошвы своих туфель он почувствовал под ногами сухие катышки помёта. В нос били затхлые запахи пыли и сырости. Дождь барабанил здесь громче, чем внизу.

Последней он обследовал комнату в передней части дома, расположенную примерно над гостиной. Она была просторнее остальных, с камином, отделанным мрамором, и громадной кроватью под балдахином у стены против двери. Он подошёл к кровати и остановился подле неё.

Ткань балдахина прогнила и местами начала расползаться под собственной тяжестью, над кроватью неподвижно свисали полосы разлезшейся материи. Он поднёс к ним свечу и по серо-розовым разводам заключил, что балдахин был когда-то красным, может быть, пунцовым. Он поднял руку, чтобы потрогать ткань, но почувствовал на пальцах прикосновение отвратительно-лёгкой, сухой и липкой паутины, которую он не заметил. Отдёрнул руку, так и не коснувшись балдахина, и вытер пальцы о штанину.

На кровати лежали две толстые перины, обшитые полосатым тиком, валик, тоже в блекло-серую полоску, и две подушки. Он в жизни не видал такой кровати.

Отходя, он заметил отблеск свечи в высоком зеркале гардероба, стоявшего возле противоположной стены, — и в ту же секунду увидел призрачную человеческую фигуру и бледное лицо, освещённое колеблющимся пламенем. Он оцепенел от ужаса, не сразу сообразив, что и это, как и свеча, — отражение в зеркале; эта вытянутая, шея, широко раскрытые глаза, бледное лицо и сигарета, висящая в углу рта, — его собственные.

Поняв, в чём дело, но все ещё не оправившись от потрясения, он озадаченно двинулся навстречу своему отражению. Остановился перед зеркалом и вгляделся в своё лицо.

«Это я», — думал он, внимательно разглядывая отражение, недоверчиво говоря себе, что это и есть он сам, Анджело Пассетто, и все больше удивляясь своему открытию.

Потом лицо в зеркале вдруг потемнело. Только теперь он увидел, что свеча догорает. Он все ещё глядел в зеркало, когда пламя свечи в последний раз взметнулось и погасло. В зеркале остался только крошечный уголёк сигареты, висевшей в левом углу рта. Он чуть заметно освещал часть щеки и уголок губ, которых уже почти касался.

Он разжал губы и языком вытолкнул окурок, а потом аккуратно наступил на светящуюся точку на полу.

Она не помнила, что именно прервало её сон, но проснулась с таким чувством, будто в душе у неё что-то действительно разорвалось; так рвётся прогнивший оконный шнур — и падает рама, и вылетает стекло. Проснулась с ощущением невозвратимой утраты: разорвано, разбито, не вернётся, и только по этому ощущению вспомнила свой сон. Сай Грайндер — не заматеревший малый в рваной красной куртке, стоящий на мосту на фоне темнеющего неба над ревущим ручьём, с луком в руке, выкрикивающий какое-то непонятное ей оскорбление, — а другой, юный Сай Грайндер улыбался ей той самой улыбкой, от которой на глаза у неё наворачивались слезы радости.

Он хотел было коснуться её, позвать, но тут сон прервался и она проснулась с острым ощущением утраты, которое сменилось вспышкой ярости — зачем ей приснился этот сон! Никогда ей не снился Сай Грайндер — для чего теперь он снова возвращается к ней!

Окончательно проснувшись и лёжа в темноте, она с мрачным удовлетворением подумала, что, наверное, её разбудил Сандер. Но, судя по его дыханию, он не звал её. Она лежала и слушала.

И скоро услыхала тот самый шум, который разбудил её. Наверху в передней части дома кто-то ходил, натыкаясь на мебель. В то же мгновение дрожь холодком пробежала у неё по спине, и она поняла: это он.

«Он», потому что по имени она его не звала, во всяком случае про себя.

Она вслушивалась, чтобы не пропустить момент, когда там, наверху, в чёрной пустоте дома, снова раздастся шум его шагов.

Вот опять. Ближе.

Спустившись кое-как вниз по тёмным ступенькам, он остановился возле двери в ту комнату, откуда доносился хрип, и прислушался.

Ничего не было слышно. Он передёрнул плечами. Что там за дверью? Только эта женщина. И кто-то хрипевший иногда, точно овца под ножом.

А женщина, притаившись, стоит по другую сторону двери и наверняка прислушивается. Он был уверен, что не ошибся. Тогда он отошёл от двери; дойдя до своей комнаты и взявшись за ручку, он отчётливо вспомнил, что, вернувшись к себе после ужина, он всё-таки затворил дверь.

Значит, она открыла её, когда он спал. Он почти видел, как она сначала прислушивалась к его дыханию, и как в темноте белело прижатое к двери лицо, а потом она бесшумно отворила дверь.

Он поёжился.

Потому что вспомнил стол, накрытый для него сегодня вечером: белая с розовым тарелка, нож, ложка и вилка, чашка — и все это на красной клетчатой клеёнке с серыми трещинами, и на всем — ослепительный электрический свет. Все было готово к его приходу.