Улица Грановского, 2 - Юрий Полухин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Совсем недавно числились такие в ранге правительственных. Оттуда-то и вышел ко мне полный, рыхлый человек в замызганной лыжной куртке. Открыл калитку, но придерживал ее рукой, не давая мне пройти, придирчиво разглядывал редакционное удостоверение, представился: Долгов Иван Степанович, муж Татьяны Николаевны Долговой. И никак не мог поверить, что я приехал из-за ее брата.
– Никого у нее нет. И брата нет. Какой там брат! – они и знать-то друг друга не знали, девчонка, несмышленыш еще, а он… Неужели он вам и нужен? Или что еще? – глаза его, маленькие, желтые, совсем провалились в нездоровых отечинах; вокруг носа, тоже набухшего, – красные лопнувшие сосудики. Будто оправдываясь он еще добавил: – Я ведь ее и взял за себя, жену-то, только как сироту, круглую сироту.
Я рассказал ему про рисунки, которые видел.
– Да кому они нужны, рисунки-то эти? – он хохотнул сыро.
Но тут из-за дома выглянула встревоженно худенькая, невысокая женщина, и Долгов крикнул ей:
– Это к тебе… Открой парадную!
Она ушла. Долгов пустил меня наконец в сад, но по дорожке вокруг веранды, к машине, не повел, а остановился у тропинки, явно нехоженой, – к крыльцу, рябому от оспин облупившейся краски, черных от пыли. Там, за дверью, гремели кастрюлями, скреготали засовами.
– Ваш «ЗИС»? – спросил я.
– Что вы! Частникам такие не продают… Вожу хозяина. Шофер я. А на субботу, воскресенье позволяю себе здесь ставить: удобней, чем на электричке тащиться. А вы на электричке?.. И зачем? Ну какой он брат-то?
Темный какой-то тип, кому он нужон?.. В плен попал.
А как? Кто знает? Я вот всю войну отшоферил, снаряды на передок возил, к сорокапяткам, противотанковым, в такое пекло лазил! Бывало, вернешься – вся кабинка в дырках. А ничего, в плен не попал.
Дверь, чавкнув, открылась. Присохла, наверно, краска. И Долгов указал рукой:
– Как почетному гостю! – но глаза выюркнули, зажелтили подозрением. Что-то темнил он.
По коридору мы прошли на кухню. Татьяна Николаевна, поймав строгий взгляд мужа, – впереди нас.
Закрыла другую дверь, на веранду, и только тогда поздоровалась, вытерев руку о фартук. Волосы туго собраны сзади в косу, когда-то, должно быть, густую, а теперь весь пучок ее умостился в ямке на слабой шее, там, где начинается позвоночник; личико не просто худое – высохшее, хотя лет ей было сравнительно немного, я сосчитал. Только и остались на этом лице – острый нос да глаза, огромные, испуганные. А ладошка шершавая… Мне вдруг пронзительно жалко стало Татьяну Николаевну, и, не выпуская ее руки из своей, я заговорил быстро и все старался объяснить, что ничего плохого для нее, для них мой приход, хоть и такой неожиданный, принести не может, что друзья ее брата по немецкому концлагерю рассказывали о нем доброе, что он – участник подполья, а рисунки его многим продлили жизнь, они талантливы, и вот потому-то мне и важно узнать о Корсакове как можно больше, тут любая, самая незначительная мелочь важна: она на первый только взгляд может оказаться незначительной, а на самом деле… Тут Татьяна Николаевна меня перебила:
– А я ничего о нем не знаю. Ну, совсем ничего! – голос у нее был слабый, почти шепотный. – Родители наши умерли рано, и с семи лет я пошла в интернат учиться. Яша жил дома один. Помню, он в Москву уезжал…
– Да ничего она об этом Яше не знает! – заговорил Долгов. – Я же объяснял вам. И насчет этого подполья… тоже – вилами по воде. Ведь и мы грамотные, газеты читаем, радио слухаем: есть теперь охотнички и власовцев героями сделать. А настоящие герои – в тени.
Рука Татьяны Николаевны вздрогнула, я все еще не выпускал ее.
– да неужели после войны вам никто о нем ничего не рассказывал и не спрашивал? Никто не искал его?
– Спрашивали, как же! И письма были…
– Пустое это! – опять перебил ее Долгов. – И письма пустые. Я не велел на них отвечать… Таня! Ты лучше спроворь на стол что… Пиво пьете?
– Я сейчас. Сейчас! – Она высвободила руку и засеменила меж холодильником и столом, выставляя на него банки с сайрой, кильками, сало, крупно порезанное, капусту.
– Капусту она сама и шинковала, солила – свеженькая Она по этому делу мастер! – одобрительно загудел Долгов и выдвинул из-под стула ящик, почти полный бутылок с пивом. – Вот покрепче ничего нет… Но я водку вовсе не жалую. А пиво – каждую субботу закупаю ящик Но уже в воскресенье, после обеда – ни-ни! Закон! Чтоб наутро не то что хмель – запахи выветрились: от пива запах сильный, но не стойкий… Да садитесь же вы! По-свойски. Авось не у немцев в гостях, – он опять хохотнул.
Я сел Долгов разлил пиво. Татьяна Николаевна осталась стоять, выглядывая, не подать ли еще что. Глаза ее были по-прежнему испуганные.
– А что за письма, Татьяна Николаевна?
Она взглянула на мужа.
– Папанин, что ли, какой-то… Принеси, – велел он.
– Я сейчас. Сейчас! – привычно повторила она и ушла в комнату.
Долгов вдруг оживился.
– Слушайте! Если уж вы славных мертвецов разыскиваете, если специальность ваша такая, то в нашем доме вам есть чем поживиться! Уж это
– точно. Я вам такое расскажу! Я ведь – детдомовец. И вовсе не Долгов. Другая у меня фамилия должна быть.
– Какая?
Но тут вернулась в кухню Татьяна Николаевна и взглянула на мужа. Все-таки странные у нее были глаза.
Такие я видел, пожалуй, только у оленей: не просто большие для ее личика, – на поверхности их будто плавала прежняя стылая пленка испуга, но в самой-то глуби колобродила жизнь буйная, совсем не соответствующая ни усохше-мертвому лицу, ни покорно сутулым плечам, все там было, на дне глаз: и внезапная радость, и давнее горе, и вызов какой-то, – чему, кому?.. Но, может, мне все это примерещилось. Долгов кивнул ей. Глаза потухли. Она протянула два протертых на сгибах листка.
Я прочел:
«Дорогая Татьяна Николаевна, здравствуйте!
С трудом разыскал ваш адрес. Я был вместе с вашим братом в немецком плену, в концентрационном лагере Зеебаде. События последних месяцев войны и жизнь последующая разбросали нас – кого куда. И только недавно мне стало известно, что ваш брат Яков Николаевич Корсаков погиб сразу после освобождения – уже в нашем госпитале, на руках наших врачей: слишком он был истощен, спасти его было невозможно. Не знаю, сообщали ли вам об этом.
Я не был его близким другом, но неоднократно сталкивался с ним по совместной работе в лагерной подпольной организации Сопротивления. Если вам интересны, важны какие-то подробности тех лет нашей жизни, буду рад увидеть вас, тем более что Яков – вспоминал вас часто. Это чудо, что уцелели вы.
Звоните мне по телефону…»
И дальше – номер телефона и подпись: Панин Владимир Евгеньевич. Дата: 12 мая 1950 года.
Письмо второе:
«Здравствуйте, Татьяна Николаевна!
Месяц назад послал вам письмо, но вы на него не откликнулись. Может быть, затерялось письмо, а может вам почему-либо невозможно позвонить мне. Я уж ругал себя, что сразу не сообщил вам свой адрес: Москва, центр, улица Грановского, 2, кв. 67, Панин Владимир Евгеньевич. Если вам удобнее писать, а не звонить, – напишите обязательно.
На тот случай, если первое мое письмо затерялось, повторяю его…»
Дальше – почти идентичный текст, две только фразы добавлены: «Он и в лагере не бросил рисовать, хотя для этого нужно было немалое мужество. И даже резал на резиновых подметках тексты подпольных листовок, – с подметок мы их потом печатали».
– И не позвонили? Не написали?
Она только взглянула на меня – обвальный какой-то взгляд. Ответил Долгов угрюмо:
– Зачем отвечать-то?.. Что нового мы могли узнать?
– А все-таки храните письма. Зачем?
Она слабо пожала плечом, потупилась.
– Так, положила, – слово это она выговорила неправильно, и я спросил:
– Вы по-прежнему в школе работаете?
Опять не она, а муж ответил:
– Ушла. По болезни. Дома невпроворот дел. Двух сынов поднять – разве просто?.. Вон они сейчас яблони в саду окапывают: тоже – воспитание, трудовое. Подика взгляни, Таня, чтоб все окопали.
Она вышла через дверь на веранду, вернее, выскользнула как-то бочком, будто и дверь боялась приоткрыть пошире. Оттуда пахнуло чем-то кислым. Долгов сказал невесело:
– Теперь послушайте, что я расскажу. Может, это удача моя, что вы к нам попали…
Рассказчиком он оказался превосходным. Поначалу-то я думал совсем о другом и слушал вполуха, а все же какие-то словечки его цепляли, заставляя спрашивать, уподрабнивать: рассказ Долгова не просто воскрешал время давнее-гражданскую войну, послереволюционную разруху, а связывал его исподволь, изнутри с днями нашими, и не внешней цепочкой дат, отшумевших событий: они становились важными для долговскои сегодняшней судьбы – судьбы человека, а значит, времени. Давно отошедшее вдруг обретало привкус новизны, без которого не может жить газета. И вообще, так нередко бывает в жизни журналиста: ищешь одно, а находишь иное. Тут важно только уметь вовремя отрешиться от себя, своего. Может, в таком самоотрешении и есть суть и соль работы газетчика и удовлетворение от нее, если не счастье. Пусть даже рассказчик чем-то и неприятен тебе: умей взглянуть на жизнь и его глазами, посторожись с оценками.
