Большие неприятности - Анатолий Маркуша
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И тут мысль почему-то перескочила на другое — но Галя сама сказала: я твоя собака...
Конечно, попрошайничать, клянчить, вымогательствовать... — батюшки, сколько, оказывается, на свете этих гнуснейших слов! — отвратительно и стыдно, но... моя «собака» готова на все.
Мы доехали до площади Маяковского и тихонько пошли по улице Горького, пока не свернули в полутемный переулок. Здесь, перед самым расставанием, сам того не ожидая, я скомандовал:
— К но-ге! — и похлопал себя ладонью по бедру.
Сначала Галя не поняла. А потом, когда до нее дошло, она прижалась боком к моему боку и пошла со мной шаг в шаг...
Я видел ее опущенную голову, видел напряженно следивший за мной, чуть прищуренный левый глаз...
Свинья я, свинья! Ведь ликовал.
У подъезда серого, надстроенного дома я небрежно поцеловал Галю в лицо — ткнулся куда попало — и поспешно ретировался...
Ее письмо разыскало меня на фронте. На конверте живого места не было — штампы, сопроводительные надписи, чернильные подтеки. Письмо было от Гали и шло ко мне почти год.
Так я узнал: она окончила ускоренный курс медицинского... вместо фронта, как мечтала и рассчитывала, получила назначение в сельскую больничку... Жизнь тяжелая... Кругом одни клюквенные болота. Деревенька маленькая, глухая... Ко всему: над головами то и дело самолеты летают, нагоняют тоску... Тоска, как клей.
«Хоть бы узнать, что ты жив, — писала Галя, — я боюсь самолетов и не могу вообразить, как ты, при твоем характере, сможешь удержаться в этой дурацкой авиации. И вообще — г-на войне...»
Странно — письмо Гали больно меня задело. Показалось обидным. Что она понимает в авиации? А кстати, и во мне?
А еще меня заинтересовало дважды упомянутое название деревни — Жужа. Определенно, я где-то встречал это странное буквосочетание — не жук, не жаба, а Жу-жа, жу... жа...
Неопределенность — наказание. Во всяком случае, для меня.
Видел я где-то... голову на отсечение даю, видел: Жужа. Видел? Но если видел, значит, на карте... Я развернул свою потрепанную полетную пятикилометровку и принялся прочесывать ее — с севера на юг, потом с запада на восток.
В конце концов я нашел эту Жужу. Она лежала в восьмидесяти семи километрах севернее нашего аэродрома на излучине безымянной речки, в районе болотистом и бездорожном, охваченная широким полукольцом лесного массива... Была там церковь. Дворов в деревне, если верить карте, насчитывалось девяносто. Далась мне эта Жужа! Что мне в ней?
Ну, учились мы с Галей в школе... допустим, между нами что-то намечалось... детское, наивное. Все это — прошлое!
Конечно, прошлое.
Было... а потом исчезло, рассеялось, растворилось, слиняло, уплыло... О чем думать? Думать, мечтать, ждать, предполагать, сочинять... врать... заполаскивать мозги... Как много на свете слов. Для чего столько?..
А тут мне подвернулось слетать в штаб армии. На По-2.
Я любил эту безобидную керосинку — сама, можно сказать, летала, только не мешай. И снижаться позволяла, как ни одна другая машина, и притыкаться, если надо, на любом пятачке. Золотой был «ероплан».
На обратном пути из штаба армии пришло мне в голову: если уклониться градусов на тридцать вправо, то, не слишком увеличивая общую дальность полета, вполне можно выскочить на Жужу...
Зачем? Ну-у, так, поглядеть... Врешь! Глядеть там не на что. Себя показать хочешь. Допустим — себя. Так что?! Ничего...
Жужа оказалась еще меньше, чем представлялась по карте. Одна улица. Полуразрушенная церковь. Школа. Административное здание... Крыши тесовые, черные... Оконца крошечные. Словом, чего говорить, — сплошная северная унылость, усугубленная диким запустением. А улица широкая. Проспект. Снизился. Прошел метрах на десяти, разглядел — ровная улица, столбов нет и проводов нет.
Ну и что? Ничего. При необходимости вполне можно приземлиться. Поглядел на часы. Время позволяет.
Проверил остаток горючего... А ветер? Отличный ветер: дымок точно вдоль улицы тянет... не сильно. Сел. Двигатель, понятно, не выключал. Прибежали мальчишки.
— Жужа?
— Жужа!
— Кто доктор? Где?
— В район уехала, за лекарствами. Муж: — здесь. — И предложили с охотой скликать мужа.
— Военные на санитарной машине приезжали? — спросил я. — Титаренко, полковник, был? (Все это я придумал по ходу дела.)
— Не было! — хором ответили ребята.
— Спасибо, ребята! Полечу искать дальше. Счастливо!
И улетел.
На сорокаминутное мое опоздание никто в полку не обратил никакого внимания: По-2! Ветром могло сдуть...
А я, как нетрудно догадаться, помалкивал и про себя радовался — с неопределенностью покончено!
Жужа — та самая. У Гали — муж. Вопросов никаких нет и быть не может.
Но тут я ошибся.
Дней через пять из штаба воздушной армии поступила в полк телефонограмма. «Самовольное отклонение от маршрута, посадку на улицу в Жуже оцениваю пятью сутками ареста. Получите подробное объяснение у Абазы...» И подпись — начальник штаба...
Я шел к Носову, не ожидая ничего худого, но стоило только взглянуть на командира, чтобы понять, — держись, Колька...
Носов выразительно прочитал мне телефонограмму и велел:
— Объясняй.
Конечно, можно было и соврать: отклонился, мол, засомневался, какая деревенька. Присел для уточнения ориентировки «методом опроса местных жителей». Но... не решился: у Носова был совершенно фантастический нюх на малейшую брехню. И вранья он не переносил.
— Виноват, — сказал я, поморгал, потупился и тихо-тихо: — Любовь...
— Этого не хватало! — вздохнул не без притворства Носов. — Ступай, Ромео, отсиживай и имей в виду — бо-о-ольшие неприятности у тебя еще будут от этой, от любви... при твоих-то замашках. Иди.
* * *Впервые на охоту я попал по чистой случайности. Приятель отца предложил: «Хочешь поглядеть, как зайчишек стреляют?» И я из чистого любопытства согласился.
Отец не возражал. Мать — тоже: охота происходит на свежем воздухе, а свежий воздух ребенку — первая необходимость, к тому же заяц не тигр, так что опасности никакой... Получив родительское благословение, я очутился в зимнем пригородном лесу. Единственный мальчишка среди шести взрослых.
Прежде всего запомнился лес — холодный, кружевной, с седыми стрельчатыми ресницами. И сорочий гам запомнился. И цепочки заячьих следов. Мне объяснили: если отпечатки лап идут одна-одна-две, это заяц...
Взрослые были разные. Трое городских, хорошо одетых, в высоких мягких валенках, в пушистых шапках, с красивыми ружьями и сумками, трое деревенских, одетых хуже, с небогатыми ружьями, но с собаками. Мне, конечно, ружья не предложили, велели держаться рядом с отцовским приятелем, присматриваться, под выстрелы не лезть и вообще... не мешать...
Делать было нечего, пришлось подчиниться.
Городские охотники разошлись по каким-то «местам», а деревенские отправились сначала вдоль дороги, потом по краю поля и скрылись из глаз. Скоро сквозь лес покатился собачий лай: тихо, громче, опять тише и снова громче... На опушку, где мы притаились у старой почерневшей, подъеденной понизу копешки, заяц вылетел, словно очумевший. Он был маленьким, почти белым, с жалкими, прижатыми к спине ушами.
Тут я взглянул на отцовского приятеля и... испугался: был человек как человек, ну, толстый, красномордый, если по правде говорить — не красавец, а тут... по-лягушачьи приоткрытый рот, затуманенные незрячие глаза и мелко-мелко вздрагивающие пухлые руки... Я даже не сразу сообразил, что преобразило моего благодетеля — не со страху же так изменился человек, ведь правильно мать говорила: заяц — не тигр.
Просто человеку не терпелось выстрелить... попасть... убить...
Он и выстрелил, и попал, и убил...
Нет, я не особенно жалел зайчишку. Понимал — всякое мясо, что попадает на наш стол, сначала пасется на траве, мычит или блеет... Словом, с убийством ради поддержания жизни, раз уж так заведено, я мирился, но покрасневший подле подстреленного зайца снег произвел все-таки неприятное впечатление.
В тот день были убиты и другие зайцы.
К вечеру я ужасно замерз. Меня трясло от холода, зубы выколачивали чечетку, и темная изба, наполненная кислой вонью и густым теплом, показалась великим счастьем. Взрослые суетились, хвастались, звенели посудой. Меня сморило, и я заснул прежде, чем подоспело время отведать зайчатины.
Охота не понравилась. Большие хлопоты, большой шум, ничтожные результаты. Это — раз. И два: долго вспоминалось лицо толстого человека, искаженное неодолимым желанием убить.