Наши за границей - Николай Лейкин

— Да вѣдь не тотъ Сенъ-Жульенъ, Петръ Никитичъ.

— Что ты мнѣ толкуешь! Санъ-Жульенъ, все Санъ-Жульенъ. Грабители! Разбойники! Потомъ тоже дѣлали намъ по особому заказу простую русскую уху въ ресторанѣ… Переводчикъ! Какъ ресторанъ-то?

— Бребанъ… — отвѣтилъ усачъ.

— Ну, вотъ этотъ Барабанъ такъ насъ отбарабанилъ по карману, что до новыхъ вѣниковъ не забудешь. Стыдно и сказать-то, сколько за уху отдали.

— Да вѣдь ты-же, Петръ Никитичъ, непремѣнно живую стерлядь захотѣлъ, а у нихъ стерляди дунайскія, изъ Австріи привозныя…

— Ну, такъ что-жъ изъ этого? Стерлядка была меньше комаринаго носа.

— Потомъ рейнская лососина.

— Молчи! Не выгораживай грабителей! Грабители и грабители,! И не понимаю я, чего мы, русскіе, туда ѣдемъ?.. — продолжалъ жирный человѣкъ. — Да у меня въ Москвѣ полная чаша, въ четырнадцати комнатахъ съ бабой и съ дѣтьми живу, шесть человѣкъ прислуги, глазомъ моргни, такъ со всѣхъ ногъ бросаются на услугу; у подъѣзда рысакъ въ пролеткѣ на резинахъ, а кучеръ на козлахъ-что твой протодьяконъ. А я потащился въ Парижъ, чтобъ за двадцать франковъ въ день въ двухъ паршивыхъ каморкахъ существовать, по шестьдесятъ три ступени подъ небеса отмѣривать, на дурацкихъ извозчикахъ трястись. Да у меня въ Москвѣ каждый приказчикъ вдвое лучше живетъ, чѣмъ я въ Парижѣ жилъ. Утромъ проснешься, звонишь, звонишь, чтобъ къ тебѣ прислужающій явился — когда-то еще онъ явится! Самоваровъ нѣтъ, квасу нѣтъ, бани нѣтъ, о ботвиньѣ и не слыхали. Собачья жизнь, да и что ты хочешь! Напился ихняго паршиваго кофею поутру — бѣги на выставку. Бродишь, бродишь, ломаешь, ломаешь ноги — обѣдать въ трактиръ, а не домой. Сидишь въ ихнемъ трактирѣ и думаешь: «Батюшки! Не накормили-бы лягушкой». Поѣшь — сонъ тебя такъ и клонитъ. Тутъ-бы прилечь да всхрапнуть, какъ православному человѣку подобаетъ, а ты опять бѣжишь, бѣжишь неизвѣстно куда, въ какіе-то театры…

— Зачѣмъ-же ты бѣжалъ въ театры? Ѣхалъ-бы домой спать.

— Да вѣдь ты тащилъ, говорилъ, что вотъ такая и такая диковинка, нельзя быть въ Парижѣ и не видать ее…

— А ты могъ не соглашаться и ѣхать домой.

— Да вѣдь съ выставки-то пока до дому доѣдешь да шестьдесятъ три ступени въ свою комнату отмѣряешь, такъ, смотришь, и разгулялся, сна у тебя какъ будто и не бывало… Да и въ театрѣ. Сидишь и смотришь, а что смотришь? — разбери. Только развѣ какая-нибудь актриса ногу подниметъ, такъ поймешь въ чемъ дѣло.

— Врешь, врешь, — остановилъ жирнаго человѣка усачъ. — Въ театрахъ я тебѣ обстоятельно переводилъ, что говорилось на сценѣ.

— Собачья жизнь, собачья! — повторилъ жирный человѣкъ и, кивнувъ на пустую бутылку рейнвейну, сказалъ усачу:- Видишь, усохла. Вели, чтобъ новую изобразили. А то терпѣть не могу передъ пустопорожней посудой сидѣть.

XIX

Николай Ивановичъ подсѣлъ ближе къ жирному человѣку и его спутнику, усачу, и, сказавъ «очень пріятно заграницей съ русскими людьми встрѣтиться», отрекомендовался и отрекомендовалъ жену.

— Коммерціи совѣтникъ и кавалеръ Бездонновъ, — произнесъ въ свою очередь жирный человѣкъ и, указывая на усача, прибавилъ:- А это вотъ господинъ переводчикъ и нашъ собственный адьютантъ.

— Графъ Дмитрій Калинскій, — назвался усачъ и, кивнувъ въ свою очередь на жирнаго человѣка, сказалъ:- Взялся вотъ эту глыбу свозить въ Парижъ на выставку и отцивилизовать, но цивилизаціи онъ у меня не поддался.

— Это что устрицъ-то жареныхъ не ѣлъ? Такъ ты-бы еще захотѣлъ, чтобъ я лягушекъ маринованныхъ глоталъ! — отвѣчалъ жирный человѣкъ.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило изъ-за этого семи верстъ киселя ѣсть ѣхать. Только то и любопытно, что въ поднебесьѣ на Эйфелевой башнѣ мы выпили и закусили, а остальное все видѣли и въ Москвѣ, на нашей Всероссійской выставкѣ. Одно, что не въ такомъ большомъ размѣрѣ, такъ размѣръ-то меня и раздражалъ. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отдѣлу, смотришь, смотришь на все одно и то-же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсѣмъ съ вашими кожами или бархатами! Вѣдь все одно и то-же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, такъ зачѣмъ-же цѣлый огородъ витринъ-то выставлять!

— Вотъ какой странный человѣкъ, — кивнулъ на жирнаго человѣка усачъ. — И все такъ. Въ Парижѣ хлѣбъ отличный, а онъ вдругъ о московскихъ калачахъ стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, братъ, славянофилъ.

— Скажите, пожалуйста, землякъ, гдѣ-бы намъ въ Парижѣ остановиться? — спросилъ жирнаго человѣка Николай Ивановичъ. — Хотѣлось-бы, чтобъ у станціи сѣсть на извозчика и сказать: пошелъ туда-то. Вы гдѣ останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Ни какихъ я улицъ тамъ не знаю. Это все онъ, адьютантъ мой.

— Останавливайтесь тамъ, гдѣ впустятъ, — проговорилъ усачъ. — Какъ гостинница съ свободными номерами попадется, такъ и останавливайтесь. Мы десять улицъ околесили, пока нашли себѣ помѣщеніе. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вотъ происшествіе-то! — отнесся Николай Ивановичъ къ женѣ. — По всему городу придется комнату искать. Бѣда!.. — покрутилъ онъ головой. — Особливо для того бѣда, у кого французскій діалектъ такой, какъ у насъ: на двоихъ три французскихъ слова: бонжуръ, мерси, да буаръ.

— Врешь, врешь! По-французски я словъ больше знаю и даже говорить могу, — откликнулась Глафира Семеновна.

— Добре, кабы такъ. А вотъ помяни мое слово — пріѣдемъ въ Парижъ и прильпне языкъ къ гортани. А позвольте васъ спросить: отсюда до Парижа безъ пересадки насъ повезутъ? — обратился Николай Ивановичъ къ жирному человѣку. — Очень ужъ я боюсь пересадки изъ вагона въ вагонъ. Два раза мы такимъ манеромъ перепутались и не туда попали.

— Ничего не знаю-съ, рѣшительно ничего. Вы графа спросите: онъ меня везъ.

— Безъ пересадки, безъ пересадки. Ложитесь въ спальномъ вагонѣ спать и спите до Парижа. Въ спальномъ вагонѣ васъ и на французской границѣ таможенные чиновники не потревожатъ.

— Вотъ это отлично, вотъ это хорошо! Глаша, надо взять мѣста въ спальныхъ вагонахъ.

— Позвольте-съ, вы не телеграфировали.

— То есть какъ это?

— Не послали съ дороги телеграмму, что вы желаете имѣть мѣста въ спальномъ вагонѣ? Не послали, такъ мѣстъ не достанете.

— Глаша! Слышишь? даже и спальные вагоны здѣсь по телеграммѣ! Ну, Нѣметчина! Въ Кенигсбергѣ обѣдать не дали — подавай телеграмму, а здѣсь въ спальный вагонъ безъ телеграммы не пустятъ.

— Такой ужъ порядокъ. Мѣста въ спальныхъ вагонахъ приготовляютъ заранѣе по телеграммамъ…

— Позвольте… но въ обыкновенныхъ-то вагонахъ безъ телеграммы все-таки дозволятъ спать? — освѣдомился Николай Ивановичъ.

— Конечно.

— Ну, слава Богу. А я ужъ думалъ…

Звонокъ. Вошелъ желѣзнодорожный сторожъ и прокричалъ что-то по-нѣмецки, упоминая «Берлинъ». Усачъ засуетился.

— Допивай, Петръ Никитичъ, рейнвейнъ-то. Надо въ поѣздъ садиться, — сказалъ онъ жирному человѣку.

Тотъ залпомъ выпилъ стаканъ, отдулся и, поднимаясь, произнесъ:

— Только ужъ ты какъ хочешь, а въ Берлинѣ я ни на часъ не остановлюсь. Въ другой поѣздъ — и въ бѣлокаменную.,

— Врешь, врешь. Нельзя. Надо-же мнѣ тебя берлинскимъ нѣмцамъ показать. И, наконецъ, какое ты будешь имѣть понятіе о Европѣ, ежели ты Бисмарка не видалъ и берлинскаго пива не пилъ!

— На станціи выпьемъ.

— Не то, не то. Въ Берлинѣ мы на два дня остановимся, въ лучшихъ биргале побываемъ, въ Зоологическій садъ я тебя свожу и берлинцамъ покажу. Берлинцы такого звѣря, какъ ты, навѣрное не видали.

— Не останусь, я тебѣ говорю, въ Берлинѣ.

— Останешься, ежели я останусь. Ну, куда-жъ ты одинъ поѣдешь? Вѣдь ты пропадешь безъ меня. Ну, полно, не упрямься. Взялся за гужъ, такъ не говори, что не дюжъ. Назвался груздемъ, такъ полѣзай въ кузовъ. Выѣхалъ заграницу, такъ какъ-же въ Берлинѣ-то не побывать. Идемъ! Мое почтеніе, господа, — раскланялся усачъ съ Николаемъ Ивановичемъ и Глафирой Семеновной, кликнулъ носильщика, велѣлъ ему тащить ручной багажъ лежавшій у стола, и направился на платформу.

Кряхтя и охая поплелся за нимъ и жирный человѣкъ, также поклонившись Николаю Ивановичу и Глафирѣ Семеновнѣ, и сказалъ на прощанье:

— А насчетъ грабежа и собачьей жизни — помяните мое слово, какъ въ Парижъ пріѣдете. Прощенья просимъ.

Вслѣдъ за отходомъ берлинскаго поѣзда возвѣстили объ отправленіи парижскаго поѣзда. Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна засуетились.

— Во? Во? Во цугъ инъ Парижъ?.. — бросилась Глафира Семеновна къ желѣзнодорожному сторожу и сунула ему въ руку два нѣмецкіе «гривенника».

— Kommen Sie mit, Madame… Ich werde zeigen, — сказалъ тотъ и повелъ супруговъ къ поѣзду.

Черезъ полчаса Николай Ивановичъ и Глафира Семеновна мчались въ Парижъ.

XX

Глухая ночь. Спокойное состояніе духа вслѣдствіе полной увѣренности, что онъ и жена ѣдутъ прямо въ Парижъ безъ пересадки, а также и плотный ужинъ съ возліяніемъ пива и рейнвейна, которымъ Николай Ивановичъ воспользовался въ Кельнѣ, дали ему возможность уснуть въ вагонѣ самымъ богатырскимъ сномъ. Всхрапыванія его были до того сильны, что даже заглушали стукъ колесъ поѣзда и наводили на неспящую Глафцру Семеновну полнѣйшее уныніе. Ей не спалось. Она была въ тревогѣ. Помѣстившись съ мужемъ вдвоемъ въ отдѣльномъ купэ вагона, она вдругъ вспомнила, что читала въ какомъ-то романѣ, какъ пассажиры, помѣстившіеся въ отдѣльномъ купэ, были ограблены во время пути злоумышленниками, изранены и выброшены на полотно дороги. Въ романѣ, правда, говорилось про двухъ женщинъ, ѣхавшихъ въ купэ — думалось ей, — а она находится въ сообществѣ мужа, стало быть, мужчины, но что-же значитъ этотъ мужчина, ежели онъ спитъ, какъ убитый? Какая отъ него можетъ быть защита? Разбойники вернутся въ купэ, одинъ набросится на спящаго мужа, другой схватитъ ее за горло — и вотъ они погибли. Кричать? Но кто услышитъ? Купэ глухое, не имѣющее сообщенія съ другимъ купэ; входъ въ него съ подножки, находящейся снаружи вагона.