Комиссар (СИ) - Каляева Яна

— Ну, допустим, вот это для завивки. Это расческа, ладно. Это… краска? Пускай. Бриллиантин… Но ложка-то, ложка зачем такая странная? Как бы в получехле металлическом и с прорезью?

— Это ложка с ограничителем. Чтоб не запачкать усы, когда суп кушаешь. Что тут смешного, Александра Иосифовна? Полагаете, одни только дамы беспокоятся, чтоб выглядеть красиво и прилично? Хотя, конечно, не всякие дамы об этом беспокоятся в наше время… Вот что, идемте лучше чай пить. Нельзя же весь день копаться в вещах покойников.

— Кстати, о вещах покойников, — небрежно сказала Саша. — Вещи комиссара Родионова тут, на складе? Я бы забрала.

— Все рабочие бумаги его я отнес в штаб, — сказал Николай Иванович напряженно. Официально Родионов числился пропавшим без вести, но интендант не поправил комиссара.

— Это я видела. Но были же у него и личные вещи?

— Ничего примечательного. Но раз они вам занадобились, принесу вам завтра в штаб.

— Зачем же вам ходить куда-то лишний раз, Николай Иванович, — Саша говорила мягко, но глаза ее сузились. — Мы ведь уже на складе. Заберем вещи комиссара и отправимся пить чай.

***

Что ты был за человек, красный комиссар Сергей Родионов?

Саша разложила вещи предшественника на своей койке. Белье добротное, аккуратно заштопанное. Пенал с письменными принадлежностями. Набор для личной гигиены. Фотография красивой молодой женщины и серьезного мальчика лет пяти. Женщина одета небогато, по-городскому. Учительница, должно быть, или телеграфистка. В последние дни Саша держала в руках много таких фотографий. Но эти женщина и мальчик, они так и не узнают, как погиб их муж и отец. Не смогут гордиться, что он умер за лучшее будущее для всех и стал таким образом частью этого будущего. Или… они смогут?

Саша открыла дневник. Почерк ровный, округлый, как у гимназиста. Родионов вел записи методично, каждый день. Погода. Списки дел, расписания. В основном, как у Саши сейчас, созвоны с Петроградом, черновики телеграмм, поставки, заказы. Но он еще и политучебу проводил, надо же. Митинги, общие и батальонные. Революционные песни с солдатами разучивал. Хороший ты был комиссар, Родионов. И человек правильный, положительный. Вот только толку нам теперь от твоей правильности…

Саша открыла дневник на последней странице.

— Выглядишь как ведьма, комиссар!

— Привет, товарищ Аглая, — не оборачиваясь, сказала Саша. — Это из-за волос, что ли? Я распустила их, чтоб расчесать перед сном.

Аглая возглавляла команду пешей разведки. Других женщин в руководящем составе пятьдесят первого не было, потому Сашу поселили к ней. Аглая приходила только ночевать, а все дни напролет проводила со своими людьми, занимаясь тренировками.

— Слишком длинные волосы носишь, — сказала Аглая. Сама она была острижена под ежик. — Опасно, вши могут завестись.

— Я клянусь, что если замечу хоть одну вошь, немедленно срежу все под корень.

— Зачем это тебе вообще? Это так…отстало.

Саша не планировала навсегда оставаться солдатом. Когда закончится война, она надеялась вернуться к учебе, чтоб со временем перейти на преподавательскую работу. Жить подолгу в одной квартире, обзавестись обстановкой. Собрать уже наконец библиотеку. Завести если не семью, то хотя бы постоянного мужчину. Носить платья и прическу. Но война только набирала обороты, надежды становились все более призрачными. И все же длинные волосы, такие непрактичные в условиях войны, оставались для Саши последним мостом, связывающим ее с надеждой на мирную жизнь.

А вот Аглая любила жечь мосты.

— Коммунизм, — принялась поучать Аглая, раздеваясь на ночь, — это не только новые производственные отношения. Это революция во всех сферах жизни, общественной и частной. Новое искусство. Новый быт. Новая мораль. Новые представления о красоте, основанные на целесообразности. Разве не этому ты должна учить, комиссар?

— Ты так и станешь меня учить, кого я чему должна учить?

На Аглаю было приятно смотреть. Античный скульптор, подумала Саша, ваял бы с нее Артемиду. Тела атлетов похожи, должно быть, на удивительные механизмы будущего. Или на диких животных. Красота, основанная на целесообразности. Но длинная изящная шея, высокие скулы, тонкие ноздри — все это выдавало породу. Одно только портило Аглаю: неровная, шелушащаяся — рябая, как говорят в народе — кожа лица. В жизни другой женщины такой изъян мог обернуться катастрофой. Но не этой.

Аглаю с разрешения ЧК зачислили в полк под фамилией Кузнецова, но по рождению она была Вайс-Виклунд. Ее отец был генералом, теперь служил в Добровольческой армии.

— Родионов, что он был за человек? — спросила Саша.

— Человек хороший. Даже слишком. И потому плохой комиссар.

— Как он погиб?

— Я не знаю, — ответила Аглая чуть поспешнее, чем это было бы естественно. — Да, может, и не погиб, ушел просто. Разочаровался в пятьдесят первом. Не соответствуем мы его высоким моральным стандартам. Как бы то ни было, это в прошлом, потому не имеет теперь значения. Поговорим лучше о том, что значение имеет. Какие твои воззрения на отношения полов, комиссар?

Саша подумала немного. От Аглаи слабо пахло срезанной травой и мокрой землей.

— Да никаких особо. Когда тебе семнадцать лет, ты постоянно размышляешь об этих отношениях. Веришь, что сейчас ты откроешь какой-то универсальный закон и станешь счастлив, и все люди тоже станут счастливы. А когда взрослеешь, не думаешь уже ни о чем таком. Ты время от времени с кем-то спишь, когда можешь себе позволить. Иногда — когда не можешь себе позволить. Потом жалеешь об этом. Вот и все. А я же еще какой-никакой сотрудник особой службы. Доводилось ложиться в чью-то койку в ходе агентурной работы. Я, конечно, не роковая красотка, но и у мужчин за годы войны запросы снизились.

— Не противно?

— Не противнее, чем убивать. Когда столько человеческих жизней могут зависеть от каждой твоей ошибки, переспать с кем-то для пользы дела — это, право же, такие мелочи. Но здесь, в действующей армии, нам лучше вовсе без этого обойтись. Не стакан воды же в самом деле, прожить можно.

— А я убеждена, что люди не должны друг другу принадлежать, — сказала Аглая. — Браки, семьи… все это задумано, чтоб люди были ближе друг к другу, так? А на деле только усиливает отчуждение. В коммуне каждый свободен быть с каждым, и никто ни к кому не привязан.

— А как же дети? — спросила Саша.

— Все мужчины, женщины и дети станут равны и не будут особенно отличаться друг от друга. Все станут жить в домах, совершенно одинаковых, не принадлежащих кому-то, а общих. Каждый сможет зайти в любой дом и лечь с тем, кого найдет там, если оба будут того желать. А утром отправиться налегке дальше, к новым великим делам. Никто не будет обременен ни собственностью, ни длительными отношениями, — Аглая увлеклась. — И дети тоже будут общие, и всякий взрослый станет заботиться о всяком ребенке как о родном. Не будет разницы между богатыми и бедными, между девочками и мальчиками. Все станут помогать друг другу и оберегать друг друга. Ведь всякий человек, смотря по возрасту, может оказаться тебе отцом или матерью, братом или сестрой, сыном или дочерью. Так все человечество станет одной дружной семьей.

— Это, кажется, не Маркс. Это Платон.

— Платону, должно быть, тоже не повезло с родителями, как мне. Они никогда не видели своих детей теми, кем мы были на самом деле. Мои братья… Николай рассказы хорошие писал, журналы их печатали охотно. Павел интересовался синематографом, фильмы хотел снимать. Но пошли оба в военное училище. Отец не мыслил для них другого будущего, а спорить с ним они не умели. Оба были убиты уже в четырнадцатом. А ведь солдатом среди нас троих была я. Я настояла, чтоб отец выбил для меня место в школе прапорщиков. Сказала, что запишусь в Батальон смерти. Но вместо этого летом семнадцатого года ушла из дома и вступила в партию большевиков. Сдала кое-что из семейных драгоценностей в партийную кассу. Отказалась от родовой фамилии. И вот я здесь.