Руна - Катерина Снежная
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужика не откачать, лежит замертво, словно для него, я колоду недавно видела. А дальше Василия на руки, да на привязь, как пса. Так что его натруженной груди тяжело, больно становится, выдыхается он уныло, горько, что уже не песни петь, а только богу молиться. Баба убиваясь голосит на заднем фоне, а я очумело оцениваю их одежды, босые сбитые огрубевшие ноги, топорно скроенные лица. И вижу человека, кажется очень знакомого. Чернобрового, кучерявого, поджарого юношу, что смотрит на нас темным взглядом, наблюдает далече. Я его точно знаю, но не могу вспомнить, где именно видела. Затем удар по голове. Боль вытаскивает меня из его прошлого.
Мы снова в комнате допросов и проведения следственных мероприятий. Хлопаю глазами и смотрю на Василия. Такого в моей практике за десять лет ни разу не было. Я даже не понимаю, что увидела. Воспоминание, его прошлую жизнь? Что? Не может это быть моей фантазией.
— Как твое имя? — спрашиваю сходу, зная, что мой прыжок в его разуме не проходит незамеченным. Воспринимается, как головокружение или солнечный удар.
— Степан, — отвечает тот, пока плохо соображая.
— Ты уверен?
Он передумывает и отрицательно качает головой.
— Нет.
Я смотрю на него теперь иначе. Мне кажется, врет. Кошусь по датчикам, что идут к полиграфу.
— Кто тот человек?
Он молчит, окончательно приходит в себя, глубоко вдыхает.
— Знаешь, хорошо быть самим собой. Свободно это. Думаю, вы тут все, как собаки на привязи. Острог, он и есть острог.
Я молчу, ничего не понимаю. Выходит ему стерли память, так сильно, что он не помнит себя прежнего, но помнит прошлого. Или он с ума сошел? Его воспоминание яркое, красочное, настоящее. Я уверена, оно реальное. Я не знаю, что думать, в груди ноет тревожно, не по себе как-то. Особенно от того молодого мужчины, что смотрел недалеко от тупика. Смотрел он на Василия/Степана. Въедливо, пристально, словно знал, кто он. У самой впечатление осталось, что я его знаю. Вспомнить никак не могу.
Вторым ко мне привели Тимура. Его я помнила лучше. Лицо у него треугольное, глаза большие, улыбка, как у звезды, только хищная. В то, что он волк верится легко. Брюнет даже без памяти выглядит опасным и непредсказуемым.
— Начинай, — разрешил он, словно хозяин он, а не мы.
Я и начала. И снова воспоминания за темно карей радужкой глаз: после обнуления пусто, а потом…
Поле пространное, на возвышении у реки, причудливой своими изгибами и поворотами, по берегам раскинулась большая деревня. На пригорке, будто кто линию прочертил, собралась одна сторона деревни на другую. Снег уже лег, мягкой пушниной на землю и не тает. А мужики полуобнаженные, разгоряченные, лихие. Все грудины широкие, крепкие цветные и серые, белые, желтые и синеватые. Шеи и морды, сквозь бороды красные, словно кипятком вываренные. Глаза злые, к бою готовые. Изо рта пар у всех валит. На ногах у кого что: лапти, сапоги, валенки. Постегивали сибирки, рубахи с кафтанами побросали. Рожи у всех докучливо обиженные, надоело двум берегам ютиться бок о бок, нужду делить, ссоры накопились. Словно домашних дрязг им мало, хотелось богатырям плечи порасправить, кулачищами поиграть.
Я смотрю в сторону и вижу рядом с собой того же незнакомца, что и на Василия смотрящего в прошлом воспоминании. Рассматриваю его дюже. Он высокий, не худой. Тело крепкое, мускулистое. Он глубоко дышит. Сам загорелый, с лета бронзовый загар на коже остался. А борода черная, хотя и коротко остриженная. Глаза яростью налитые, безумием предстоящей битвы. На лице суровая решительность и твердость.
Кто же ты?
Мелкие пацаны, так и вьются у мужицких ног, сквозь ляхи, локтями дорогу прокладывают. Пискляво подначивают.
— Дай ему. Дай!
— Я тебе сейчас дам, мало не покажется. Топай к мамке домой, сиську ищи, — отправляют мальцов из толпы, хоть с той, хоть с этой стороны.
— Не тупой, — обижаются те, губы обижено крутят. — Козодой.
А сами в толпу. Их старшие выгоняют. Большие и могучие силачи вперед выступают, ухмыляются, мышцами поигрывают, ждут своего часа, вспоминая соседские прегрешения. И в какой-то миг срывается иступленный ярый идиот, и стена на стенку смыкается, сходится волной на волну, как по одному общему сигналу. Закипает махач, под молодецкий гул. Счеты каждый с каждым сводит.
А после, Тимур уже на снегу лежит и вверх смотрит. Все в крови, сам разбитый до синяков, не собранный.
— Илья, — просит слабо, едва слышно, сам в небо глазами мечется. — Матери скажи, я сам.
Теперь я знаю, как его зовут.
— Вань, ты держись. Давай, поднимайся. Нам до лесу дойти. Там, легши, будет.
Поднимает его, как тулуп овчинный, тот виснет, не держит ни спину, ни голову. Кровь с него капает по снегу, оставляя за собой яростные, багровые росчерки. Кашляет сипло, с кровью. Никак скоро помрет. Незнакомец его тащит упорно, сам хромает. Тимур теряет сознание.
Я выныриваю из воспоминания, смотрю на Тимура в ужасе, пока он приходит в себя. Молчит, затем зло улыбнулся.
— Все увидела? Поняла?
Не понимаю. Не понимаю, как это? Выходит, он знает, что он не он. А тот Ваня, кто в той драке толи умер, толи нет.
— Я хочу знать, кто тот человек?
— Какой?
— Из твоего воспоминания.
Он смотрит на меня с предубеждением, молчит.
— А бог его знает.
Опять показывает полиграф, что врет. Врет, как Василий. Он помнит, знает и врет. Я растерянная, в растрепанных чувствах. Смотрю, как его уводят из помещения, на пустой стул и не в курсе, что думать и что писать в отчете.
Глава 9
Клод
— Клод, поговорить бы, — сообщает она, после всех «бесед» с бывшими одноклассниками.
Я дергаюсь внутренне от звучания ее голоса, от внимания к себе. В душе разливается отзыв, насыщает дурацкой надеждой на что-то большее, чем ее незаинтересованное «нет». Перед глазами пляшут непристойные картинки. Мечтаю сделать все тоже самое с ней.
На базе устав, расписание четко соблюдается, встреча возможна, только если графики отдыха совпадают. А моя занятость учениками, поверх основной работы телепортом, предполагает время лишь на сон. Я смотрю на адептов, усердно выполняющих упражнения, затем на Лизу. Она ходит в военной форме. Ее статус засекречен, как и мой, только ранг, и ее ниже моего.
— У меня нет
