Пока корабль плывет - Эмилия Остен

Мой чудесный друг, я не хочу и не могу ничего у Вас отбирать - ни новую вашу жизнь, хотя жизнь не бывает новой, ни право быть таким, какой Вы есть, ни право любить или не любить меня. Лучше я отберу у себя. Я отбираю у себя возможность участвовать в Вашей жизни - Вы не звали меня туда, а значит, это мое право Вам не нужно. Я отбираю у себя право прислать Вам записку в час ночи, попросить о душевной помощи и просто посмеяться вместе с Вами. Мне вряд ли удастся убедить себя, что я слишком много о себе думаю, и отказаться от этого, - но это, мой чудесный друг, уже полностью моя проблема. Мне остается лишь надеяться, что и я была Вашим чудесным другом.

Мне хотелось бы, чтобы все было не так. Мне хотелось бы… но мои желания не всегда совпадали с Вашими, а теперь это и вовсе неважно, потому что дверь хлопнула и я, улыбаясь печально, стою под теплым дождем и не буду оглядываться, чтобы узнать: смотрите Вы в окно или нет.

Мой Чудесный Друг, мне так жаль».

Рэнсом аккуратно сложил листок и спрятал в шкатулку, где хранил самые важные бумаги.

Это письмо догнало его в Лондоне. Письмо, путешествовавшее больше трех месяцев и наконец попавшее в руки адресата. Оно пришло из Венеции, от той самой женщины, чье дыхание иногда смешивалось с его дыханием, и два сердца стучали в унисон.

Рэнсом не знал, любил ли ее; влюблен он был, это точно. При виде ее он испытывал горячий душевный трепет и такое нестерпимое желание во всем теле, что оно казалось болезнью, нахлынувшей лихорадкой. Он любил ее глаза, и руки, и голос; он любил, когда она, полуобнаженная, пела для него и аккомпанировала себе на арфе. Когда ее волосы были распущены, Рэнсому нравилось перебирать их; они неторопливо рассыпались в пальцах звездчатым темным водопадом.

Но она так не могла. Она отдавала себя не только ему, другим мужчинам тоже и, когда приходил срок расставания, говорила об этом. Она не могла и не хотела ему принадлежать, а Рэнсом, пожалуй, никогда не смог бы связать свою жизнь с нею.

Ведь она была - сама Венеция, он не мыслил ее без этого города, его холодных грязных каналов и хрустальной хрупкости собора Святого Марка, протяжных криков гондольеров и изумительного итальянского света, пропитывающего все вокруг в солнечные дни. Она никогда не уехала бы из Венеции - а Рэнсом не мог остаться.

Как бы там ни было, хорошо, что он получил это письмо перед отъездом. Еще одна оборванная нить, еще одно выполненное обязательство. Они договорились о том, что, когда она произнесет слово «все», он не станет ее удерживать. Рэнсом и не собирался. Теперь он совсем свободен - даже Колуму ничего толком не обещал. Можно плыть на Восток.

Конечно, эта женщина…

Мэгг Ливермор ничем не напоминала ту венецианку. Решительная молодая леди, даже слишком. Рэнсома позабавил ее напор. Она выглядела почти сердитой, когда требовала от него немедленно доставить ее в Китай. Отчасти поэтому Рэнсом согласился - чтобы посмотреть, как она поведет себя дальше.

Он честно сказал ей, что не возит пассажиров. Молодую леди это не остановило. Хорошо. Его дело - предупредить. Ее он предупредил - осталась команда.

Команде такой расклад, ясное дело, по душе не пришелся.

- Женщина на корабле? Плохо это, - высказался старый боцман Харди, когда Рэнсом собрал экипаж на юте и сухо изложил суть дела.

- Она и ее горничная будут пассажирками. Они неприкосновенны, это ясно? - Суеверия Рэнсома в данный момент не волновали, а вот практические вопросы - очень даже.

- Ясно-то ясно, - откликнулся худой матрос по прозвищу Везунчик, - да только нехорошо это, капитан. Всяк знает: свяжешься с женщиной - не задастся плавание.

- Только ваших предрассудков мне тут и не хватало. Мисс Ливермор - настоящая леди, она едет к жениху, так что попрошу без грубых шуточек в ее присутствии. И без грубых жестов, - осадил он развеселившихся матросов. - Приподнимаем шляпы и называем ее «миледи». Все ясно, головорезы?

- Пусть мистер Таннерс скажет!

- Да, мистер Таннерс!

Капитана любили, как бога. Джима Таннерса уважали. Если уж и он за эту идею… эх, двести тысяч чертей, придется стерпеть!

Джим сдвинул черную войлочную шляпу на затылок, пожевал щепку, которую держал во рту, сплюнул ее за борт и обронил:

- Пусть плывет.

Многословностью Таннерс не отличался.

- Вот не нравится мне эта затея, - пробурчал упрямый боцман Харди.

- Кому не нравится, тот может оставить свое недовольство при себе, - сказал развеселившийся Рэнсом. Оттого, что путешествие близко, внутри у него начинали петь нетерпеливые струнки - словно натянутые снасти. - Хватит, нагулялись. Отплываем послезавтра на рассвете.

Прежде чем покидать Лондон и весьма, весьма огорчившегося мистера Уэстли, следовало завершить последнее дело.

Рэнсом приехал в лондонский особняк.

По здравом размышлении, он решил оставить этот дом за собой. В конце концов, ему же нужно будет где-то останавливаться, если он решит посетить город на Темзе. Однако все там следовало переделать, о чем Рэнсом и сообщил спешно вызванному мистеру Уэстли. Кроме того, нужно разобраться с новыми судами, которые теперь принадлежали ему; оба сейчас находились в плавании, и мистер Уэстли поклялся на собственной папке с документами, что, едва шхуны пристанут к берегу, он уже никуда их не отпустит, пока милорд граф их не осмотрит.

- Никуда не отпустите - это немного слишком, - усмехнулся Рэнсом, услыхав про эти далеко идущие планы. - Пусть идут в Глазго и встанут там, а я постараюсь возвратиться туда как можно скорее. Плавание в Китай и обратно займет около восьми месяцев. Я надеюсь, что все это время вы будете присматривать за тем капиталом, что мы получили от продаж, и ознакомитесь с делами на моей верфи.

- Милорд! - мистер Уэстли порозовел от удовольствия. - Означает ли это, что я по-прежнему служу вам?

- Да, если вы не против освоить для себя новую науку - корабли. Если вы хорошо себя покажете, я поставлю вас управляющим моей компанией. И, конечно, в вашем ведении остаются дела майората. Впрочем, об этом мы поговорим позже. Сначала мне нужно встретиться с одним человеком.

- Милорд, вы оказываете мне неслыханную честь!

- Постарайтесь быть ее достойным, мистер Уэстли.

Когда поверенный, рассыпаясь в благодарностях, покинул кабинет, Рэнсом с удовольствием откинулся в кресле. Это было новое кресло; старое, засаленное снесли на чердак. Кабинет преобразился, и Рэнсом впервые почувствовал себя хорошо в этом доме.

«Может, и привыкну», - подумал он. Когда-нибудь, на старости лет, если его не смоет штормовая волна, если он устанет встречать грудью шквалы, если не войдет в бок нож в портовом кабачке, - тогда, возможно, однажды Рэнсом сядет здесь у огня и будет перебирать воспоминания, словно старая дева - засушенные цветы между страницами поэтического сборника.