Гигаполис - Евгений Филенко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Долг? – я коротко усмехаюсь. – Что ж, неплохо придумано. Где здесь ванная? От меня разит страхом, как от вонючего козла, я хотел бы смыть его.
12. Сергей Сполох
Мокрый и жалкий, переступаю порог и с облегчением отгораживаюсь дверью от Гигаполиса. С его уличной вонью, неистребимой сыростью и разлитым в самой атмосфере ощущением тревоги и неуспокоенности. С его криминальной мразью и апокалипсической нечистью. С его проблемами, столь ненавистными мне – главным образом потому, что мне приходится изо дня в день ими безуспешно заниматься.
Здесь свой мир. Здесь хорошо. Пахнет чистым бельем, дезодорантами, пирогом. И, неуловимый, уже витает, желая заявить о себе, аромат свежего кофе.
Лариска, в длинном стеганом халате, с накинутой на плечи шалью, терпеливо ждет моих объяснений.
– Видишь ли… – начинаю я.
И обрываю себя. Не буду я ничего ей объяснять. Она и так все знает. И про мою квартиру на другом конце города. И про то, что не хочу я туда, в этот замусоренный склеп, а хочу к ней, в тепло и негу. И что ее это ни к чему не обязывает, и если она не одна в этот поздний час, то в полном своем женском праве выставить меня к чертовой матери обратно в ночной Гигаполис.
Однако непохоже, что Лариска сейчас меня выставит.
– Фимка приехал, – говорит она и улыбается чуть растерянно.
– И слава богу, – произношу я с облегчением.
– Так я пойду на кухню.
– Постой, а выпить у тебя есть?
– Фимка привез.
Избавляюсь от мокрого плаща, переобуваюсь в самые просторные тапочки – а у Лариски таких в изобилии – и прохожу в комнату.
– Серый, – потрясенно бормочет Фимка Бергель.
И, не издавая более ни звука, лезет целоваться. За минувший год он еще сильнее ссутулился и облысел. А гигантский его нос, который, по его же собственному признанию, «на двоих рос, одному достался», стал еще краснее.
Некоторое время мы стоим, сжимая друг друга в объятиях. Фимка хлюпает вышеописанным носом. Я мужественно смаргиваю набегающую на глаза влагу.
– Я по тебе скучал, – искренне говорю я, когда он сползает с меня обратно в кресло и достает просторный носовой платок.
– Серега, знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе? – спрашивает он, обстоятельно сморкаясь.
– Что ты приедешь, а я сделался юдофобом?
– Нет. Что я приеду, а тебя убили.
– Чем всегда ты был славен народу, так это умением говорить приятные вещи.
– Ты не бойся, я не изурочу… Все знают, я приношу удачу и счастье. Я ведь как талисман.
– По тебе не скажешь, что ты чересчур счастлив.
– Приносить счастье и иметь счастье – две большие разницы. И потом, почему ты решил, что я несчастлив?
– Много мотаешься по свету.
– Тут уж ничего не поделать. Может быть, я никакой не это самое, а цыган?
Между трепом мы успеваем налить и выпить. Бутылка огромная, литра на полтора, черная с позолотой и вся в медалях, как собака. То, что внутри, по цвету и консистенции напоминает кофе, а по вкусу – слегка облагороженный самогон.
– Должен тебя успокоить: я комиссар криминальной службы, а комиссаров в наше время убивают чрезвычайно редко. Лишь в случае крайней необходимости.
– Приеду домой, всем расскажу, что квасил с настоящим комиссаром.
– А что, у вас комиссары называются иначе?
– А хрен их знает, как оно там называется.
– Вы, говорят, СПИД победили.
– Ага. С этим у нас полный порядок. На улицах Тель-Авива можешь брать и валить любую на выбор. Лишь бы хасиды не привязались… И самое замечательное, что все понимают по-русски.
– Зачем же ты с ними по-русски? Тебе положено на иврите.
– Да не могу я его выучить, этот хренов иврит. Филолог, а не могу. Ты не веришь, а я русский филолог. И кириллица мне милее, чем все эти нелепые закорючки, специально придуманные, чтобы заморочить голову юдофобам и славянофилам. Хотя, справедливости ради, замечу, что кириллица – тоже та еще идеологическая диверсия панславизма. В то время как все прогрессивное человечество, включая молдаван и азербайджанцев, давно уже перешло на латиницу…
– Допустим, перешло оно на «хирагана». Мы недавно получили относительно новый японский комп. Он, животное, тужится, работает, прикидывается европейцем, а нет-нет, да и собьется на родной язык.
– Это кто здесь европейцы? Вы, что ли, русские?! – вскидывается Фимка. – Тоже мне… Спору нет, до Рюрика, может, и были. А после – чего только в вас не намешали! Нет, братцы, воля ваша, а вы да татары – один медиальный этнос.
– Татары так не считают.
– Ну и дураки, что не считают. Послушали бы умных евреев, жили бы припеваючи…
Когда появляется Лариска, катя на сервировочном столике просторный поднос с пирогом и какие-то салаты, мы уже достаточно расслаблены и с трудом контролируем лексику и жестикуляцию.
– Лариса! – взыскующим голосом возглашает Фимка. – Я тут одному комиссару уже говорил… А знаешь, чего я больше всего боюсь, когда думаю о тебе?
– Что я выйду замуж, – усмехается она.
– Верно! – поражается Фимка. – Потому что твой муж не обязательно может оказаться толерантен ко мне. И будет меня бить и выставлять на лестницу. И мне не к кому будет приехать в этот паршивый город.
– Можешь приехать, например, ко мне, – замечаю я.
– Ты далеко живешь. И ты не так меня любишь, как Лариска… Лариса! – снова произносит он. – А почему ты меня любишь?
– Я всех люблю. У меня профессия такая.
– Неправда! Это шлюхи обязаны любить всех, им за это платят! А ты – медик. Или ты сейчас кто?
– Среди медиков тоже встречаются шлюхи, – заявляет Лариска, закуривая.
– Это верно. Говно – субстанция универсальная…
– Еще раз выразишься в общественном месте!.. – грожу я.
– А что я такого сказал?! – обижается Фимка. – Ах, про говно… Ну, так это не общественное место! Это приватная собственность! А я вообще иностранный подданный. Тебе что, не хватает в жизни дипломатических конфликтов?
– Ты не подданный, – говорит Лариска. – А поддатый.
– Идет коза рогатая, идет коза поддатая… – бормочет Фимка. – Вру я все. А вы сидите, уши развесили! Ну какой я иностранец? Свой я, русский. Я, может быть, русее вас обоих вместе взятых. Чем заняты русские во всем мире? Киряют, чем же еще… Ну, волос у меня черный. Был… Ну, лысина подозрительная. Опять же – фамилия. Но причем здесь генотип?! Не могу я мыслить на другом языке, хоть убейте вы меня! И не хочу я там жить, плакаться у Стены Плача. Хотя там и хорошо…
– А что, Стена Плача еще стоит? – спрашиваю я, чтобы сменить тему.
– Стоит. Хотя от нее уже сущая ерунда осталась. Столько народу, столько слез… Лариса!
– Аиньки!
– Можно я у тебя поживу?
– Можно.
– Сколько смогу, а? Я недолго смогу, не беспокойся. Я ведь не такой выносливый, как вы.
– Просто тебе есть куда отступить, – вставляю я. – Вот если бы где-нибудь, пускай даже на Аравийском полуострове, существовало мононациональное русское государство – вы бы меня с собаками в этом городе не сыскали.
– Комиссар, ты темен и глуп! Говорят же тебе: нет такой нации – «русские»! Есть этнос. И включает он, помимо татар и коми, еще и литовцев, хотя им это чрезвычайно не хочется признавать. И евреев, хотя это неприятно уже всем остальным… А если ты сорвешься и удерешь из этого города, скажем, в Штаты, то выродишься и вскорости подохнешь. Потому что нельзя отрываться от этноса.
– Клетки человеческого организма можно перемещать в иную питательную среду, – говорит Лариска. – И достаточно долго поддерживать их существование. Они прекрасно размножаются и даже регенерируют. Мы, например, умеем выращивать трансплантаты некоторых органов.
– Наши евреи еще и не то умеют, – отмахивается Фимка. – Скоро они вырастят in vitro[8] маленького еврейчика, сразу обрезанного, в пейсах и шляпе и знающего Тору наизусть, вот будет радости всему прогрессивному человечеству… Конечно, диаспоры есть повсюду в мире. Вот в Штатах полно русских. Но чего-то все они сюда рвутся.
– Как и ты. Они здесь от ностальгии лечатся. А потом сразу обратно.
– Потому что жить здесь нельзя…
– Чего же ты-то приехал?
– Потому что не могу иначе! Там у меня историческая родина, а здесь у меня – вы! Лариска и ты, придурок, и еще несколько людей, с которыми я рос и становился человеком. Не стану говорить про книги, про улицы, про музеи – такая тонкая материя не для твоего грубого околоточного интеллекта. Ты даже не понимаешь, какой это кайф: идти по улице, а вокруг все говорят по-русски! Матерятся, сволочи, злые, как бесы… Но ведь свои, родные! Уясни же ты, наконец, простую вещь. Там я не хочу жить. А здесь – не могу. Улавливаешь разницу?
– Вполне.
Лариска вдруг безо всякой связи с темой разговора объявляет:
– За стенкой у меня живет писатель. Старенький совсем, советский еще. А в кладовке поселился урох.
– Я хочу посмотреть живого советского писателя! – кричит Фимка. – И живого уроха! А можно, уроха я увезу с собой?