Петербургская повесть - Марианна Басина

— Вчера учинены были злодейства и общий порядок был нарушен. Стыдно народу русскому подражать буйству французов и поляков. Они вас подучивают, ловите их и представляйте начальству.

И, указав на церковь Спаса, царь грозно скомандовал:

— На колени! Молитесь! Просите прощения у всевышнего!

Толпа упала на колени, а царь продолжал:

— Я за вас в ответе перед богом. Сам лягу, но беспорядков не допущу! И горе ослушникам!

Из толпы закричали. Царь повернулся в ту сторону, откуда неслись голоса.

— Вы до кого добираетесь, кого хотите? Не меня ли? Я никого не страшусь! Вот он — я!

И театральным жестом указал себе на грудь.

Переодетые полицейские гаркнули «ура!». Толпа их поддержала. Чтобы закончить представление, царь поманил к себе старика, стоявшего поблизости, облобызал его и покинул площадь.

Булгаринская «Северная пчела», захлебываясь от восторга, писала, что любовь к государю усмирила народ. Но на самом-то деле волнения не прекратились. Войска стояли наготове.

А Гоголь все успокаивал Марию Ивановну: «В Петербурге холера, благодаря богу, прекращается. Там ее никто не боится; умирают очень, очень мало, и то собственною почти виною. Лечат ее необыкновенно хорошо. Выздоровевшие не могут нахвалиться нарочно устроенными для того больницами. Впрочем я до тех пор не приеду в Петербург, покаместь она совершенно там не прикратится…»

О своем житье-бытье в Павловске Гоголь матери не рассказывал. Почему — понятно.

Тогда в Павловск к Васильчиковым приехал погостить их родственник молодой дерптский студент, будущий писатель Владимир Соллогуб. Со слов своей тетушки Александры Ивановны он узнал, что при больном ее сыне Васеньке состоит в учителях некто Гоголь, большой любитель словесности, который и сам кое-что пописывает.

Тетушка предложила взглянуть на учителя.

В детской за столом сидел молодой человек, а подле него больной Васенька. Указывая на картинки, разложенные на столе, учитель говорил:

— Вот это, душенька, баран, понимаешь? Баран — бе, бе… Вот это корова. Му, му…

И очень искусно подражал голосу животных.

Соллогуб поздоровался и поспешил уйти. Ему стало не по себе. Юный князь Васильчиков страдал слабоумием, и учитель при нем был почти что нянькой. «Признаюсь, — рассказывал Соллогуб, — мне грустно было глядеть на подобную сцену, на такую жалкую долю человека, принужденного из-за куска хлеба согласиться на подобное занятие».

Сожаление еще усилилось, когда Соллогуб случайно совсем в другом свете увидел бедного учителя. Как-то, идя по коридору, Соллогуб вдруг услышал громкое чтение, доносившееся из ближайшей комнаты. Оказалось, что это Гоголь читал свое сочинение нескольким старушкам приживалкам. Он читал им про украинскую ночь…

«Кто не слыхал читавшего Гоголя, — рассказывает Соллогуб, — тот не знает вполне его произведений. Он придавал им особый колорит своим спокойствием, своим произношением, неуловимыми оттенками насмешливости и комизма, дрожавшими в его голосе и быстро пробегавшими по его оригинальному остроносому лицу, в то время как серые маленькие его глаза добродушно улыбались и он встряхивал всегда падавшими ему на лоб волосами».

Соллогуб стоял как завороженный. С ним творилось удивительное. Он видел, он ощущал эту украинскую ночь, синий небосвод, усеянный звездами, свежесть, благоухание.

«Признаюсь откровенно, — продолжает Соллогуб, — я был поражен, уничтожен; мне хотелось взять его на руки, вынести его на свежий воздух, на настоящее его место».

Жизнь в Павловске была бы для Гоголя мучительна, невыносима, если бы, просыпаясь поутру, он не утешал себя мыслью, что вечером сможет увидеть Пушкина.

«ПОЧТИ КАЖДЫЙ ВЕЧЕР СОБИРАЛИСЬ МЫ; ЖУКОВСКИЙ, ПУШКИН И Я»

Вспоминая прошедшее лето, Гоголь писал Данилевскому: «Все лето я прожил в Павловске и Царском Селе… Почти каждый вечер собирались мы: Жуковский, Пушкин и я. О, если бы ты знал, сколько прелестей вышло из-под пера сих мужей. У Пушкина повесть, октавами писанная: Кухарка[1], в которой вся Коломна и петербургская природа живая. — Кроме того сказки русские народные — не то что Руслан и Людмила, но совершенно русские. Одна писана даже без размера, только с рифмами и прелесть невообразимая. — У Жуковского тоже русские народные сказки, одне экзаметрами, другие просто четырехстопными стихами и, чудное дело! Жуковского узнать нельзя. Кажется появился новый обширный поэт и уже чисто русский. Ничего германского и прежнего. А какая бездна новых баллад! Они на днях выйдут».

По вечерам, освободившись от своих гувернерских обязанностей, надев свой единственный парадный сюртук, Гоголь шел к Пушкину. Всего четыре версты отделяли Павловск от Царского Села, и для Гоголя, привыкшего к пешим прогулкам, они казались безделицей. Вот и Кузьминская дорога. Вот на углу Колпинской улицы деревянный одноэтажный дом с мезонином…

Гоголь заставал Пушкина либо наверху в кабинете, либо внизу в гостиной, подле Наталии Николаевны, которая вышивала, склонясь над пяльцами. В гостиной не задерживались. Пушкин шутил, что их разговоры непригодны для нежных женских ушей, и уводил гостя к себе. Гоголь молча откланивался. Он был рад уйти. Присутствие Наталии Николаевны стесняло его. Он прекрасно понимал, что не обладает ничем привлекательным для скучающей красавицы — ни мундиром с эполетами, ни холеными усами, ни умением болтать светский вздор.

По крутой деревянной лестнице они поднимались в мезонин. Кабинет Пушкина нравился Гоголю: просто, много света и мало мебели. У дивана большой круглый стол, на нем чернильница, бумаги, перья. На маленьком столике графин с водой, стакан, банка крыжовникового варенья. И повсюду книги. На столе, на полках и даже на полу.

Пушкин объяснил, что вода в графине особенная — от «Лебедя». Этот царскосельский фонтан питают ледяные таицкие ключи.

Гоголь возвращался в Павловск затемно. Он шел и думал — явь ли это? Он был у Пушкина, он говорил с Пушкиным, Пушкин расспрашивал его, смеялся его рассказам. И просил не церемониться и приходить когда вздумается. Гоголю казалось, что он видит чудный сон.

Между тем холера объявилась и в Петергофе. Двор, спасаясь, перекочевал в Царское Село. Вместе с императорским семейством, своим питомцем наследником приехал и Жуковский. Ему отвели комнаты в Александровском дворце.

До знакомства с Жуковским он представлялся Гоголю по известному портрету: романтический юноша с развевающимися темными волосами. Певец «Светланы», автор страшных баллад… Но Жуковский изменился. Он был уже в летах, пополнел, полысел, приобрел степенность. Его лицо хранило выражение спокойной грусти. Темные, восточного разреза глаза, унаследованные от матери-турчанки, смотрели умно и добродушно. Улыбка была приветливой. Голову он держал чуть склоненно, как будто прислушивался к чему-то и размышлял.