В плену у мертвецов - Эдуард Лимонов

Все перестали нас ждать. Месяца два назад адвокат сообщил молодому бандиту, что его жену видели с мужиком и совсем не за чтением деловых бумаг. А неделю назад судьба нанесла Мишке и вовсе удар по печени. Его любовница, чеченка, изменила ему в Ростове-на – Дону с человеком, который знает Мишку! Но этот пацан не представлял себе, что имеет дело с любовницей Мишки. Так как тот пацан, как и Мишка, придерживается воровского хода, то он счёл разумным сам написать Мишке и сдать ему его любовницу. Честно, конечно, поступил этот пацан, повинился, признался, что не знал ведь. Но, блин, лучше бы скрыл, нарушив скрижали воровского хода. Потому что Мишка теперь чахнет на глазах.

К тому же получилось так, что он опозорился передо мной. Он два вечера посвятил женщинам, уча меня уму-разуму. Понятиям воровского хода о женщинах. Рассказал, что жена вора – это его друг, что только страх и зависимость и дети заставляют женщину быть верной. И что эта зависимость и этот необходимый страх есть у женщин воров. Что на свою жену он может положиться. Что жене он нужен любой, даже только что явившийся от любовницы. И что пока он в тюрьме он спокоен. У него есть жена и сын, верное ему гнездо, где его ждут. Я же говорил ему разумно, основываясь на личном опыте 58 лет, что ничто не сможет удержать женщину. Ни семья, ни ребёнок, что ожидать верности от такого существа как женщина неразумно и нелогично. Что это никогда невыросшие дети, и любой, если умело взяться, может взять их «на ручки».

«Я не хочу в твоём возрасте быть похожим на тебя! У тебя никого нет! У тебя нет семьи и детей!» – кричал вошедший в роль учителя Мишка. Я легко парировал удар: «У меня есть мои книги, они относительно бессмертны. Книги не могут предать меня и изменить мне. У меня есть моя Партия, я необходим Партии как отец-основатель, генератор идей и гуру, как знамя, как жертва в настоящем моём положении. Потому Партия будет мне верна», – утверждал я.

И вот Мишка получил. Воровской ход, блин. Покорная жена. «По ночному небу/ Только тот кто любит/ Ждать не перестанет». Перестанет, думаю я с отвращением. Потому что мне в тюрьму не пишет моя крошка. Она чувствует, что корабль погружается, и спрыгнула на берег не дожидаясь, пока откачают трюмы? Очевидно так… Мне больно, но я этого ожидал… Мы яростно жуём. Я ем чеснок, размалывая его зубами. Мишка, в остальном такой аккуратный, почему-то не споласкивает даже рта после сна, но приняв из горизонтального положения – вертикальное, начинает жевать. Противно наверное у него во рту, – думаю я, косясь на него. Я с ним не разговариваю, зная, что он ещё не совсем в нашем мире. Однако решительно прерываю все его попытки рассказать мне свой сон. «Вот чёрт, такое снилось…», – начинает он, улыбаясь виновато. «Ты уже на этом свете, нечего цепляться за тот», – обрываю я его и иду мыть тарелку. «Поторопись, а то сейчас второе подъедет. Не успеешь вымыть миску!»

На второе всегда селёдка варёная. Часто несвежая, с жёлтыми склизкими наплывами по шкуре, что называют в народе – «ржавая». Приблизительно раз в неделю с варёной селедкой подают перловую кашу. Но только раз в неделю, очевидно понимая, что большее количество раз было бы невыносимо.

Мой старый приятель, депутат Государственной Думы полковник Алкснис загнал мне небольшой чёрно-белый телевизор в конце июля. Потому жизнь молодого бандита в последние месяцы была проста. Из одних снов, постельных – он немедленно прыгал в другие, – телевизионные. Покинув шконку и схлебав первое (причём он оставлял корки, недоедал их, напоминая этим мою подружку Настю), он нашаривал рукой телепрограмму «МП» и выискав в ней меню из снов, подходящие ему отмечал ручкой. Предпочтение он отдавал, разумеется, программам «Криминал» и «Дорожный патруль». Следующими позначимости на его шкале ценностей шли криминальные детективы: «Маросейка», «Патриаршьи пруды», «Бандитский Петербург». Вообще-то смотреть он мог что угодно, любую хуйню. И при этом реагировал: смеялся, хмыкал, восклицал, морщил мышцы лица… Глядя на него, я понял простую, очевидную, но до сих пор не высказанную мной лично для меня мысль: простые люди – это Ад. А молодой бандит в области вкусов и предпочтений оказался тоже простой человек. Не всякому дано, а точнее редким людям дано быть революционером во всех сферах жизни: в искусстве, в ежедневной жизни, в политике. Ну, в ежедневной жизни мы себя проявить не могли – мы были пленными, и ежедневную жизнь нам навязали наши тюремщики. Но не смотреть всякую хуйню бандит мог. А он смотрел даже передачу «Аншлаг». Так он добирался до вечера. И бывал очень недоволен, если я вдруг изъявлял желание посмотреть «Новости» или какие-нибудь «Скандалы недели». Два-три раза мы с ним сталкивались по этому поводу. Однажды он договорился до того, что сказал, что накажет меня. На что я сообщил, что здесь Лефортово, а он не смотрящий, а обычный тип для меня. «А телевизор, вспомни, – мой, мне его загнали, и если ты станешь терроризировать меня телевизором, Мишаня, то я его, телевизор, сдам, на хер на склад. Или расхуячу о стену…»

Мы, правда, скоро помирились. Я всегда помнил, что Мишаня – лучший из возможных сокамерников. И принимал во внимание, что от мыслей о предстоящем суде, об изменах его женщин, о том, как много тюремных годов ему дадут, – он, заключённый, хочет спрятаться в телевизионных снах. Интеллектуал, писатель или философ, имеет несомненные природные преимущества в тюрьме типа Лефортово перед бандитом. Одиночество менее страшно интеллектуалу. Зато бандитам, ворам и бытовикам, кажется, легче живётся в общих тюрьмах, в Бутырке или Матроске. Там многолюдие спасает их, суетных.

Пока мне не завезли телевизор, Мишка по ночам читал исторические романы. С появлением телевизора он стал читать меньше, и сменил жанр: стал читать детективы. Точнее будет всё же сказать, что он почти прекратил чтение. Набрав штуки четыре-пять подклеенных книжонок, он держал их многие недели. Тусоваться ночью он стал меньше, но спал по-прежнему до обеда. Он всё худел. Я подумал, и решил, что его следует срочно судить, иначе изнутри его источит тюремная хандра.

Я не знаю, сколько мне суждено сидеть за решёткой, в государстве беззакония, каким является Россия, срок непредсказуем; не знаю, как долго я проживу, но вряд ли будет у меня когда-либо впоследствии опыт тяжелее тюремного. Мишке, несмотря на его апломб бандита и намёки на его всемогущество на воле, я вижу, очень тяжело. Мы ждём второе блюдо, и Мишка комментирует двухчасовые новости на программе РТР так: «Я бы туда подъехал со своими ребятами, всех бы успокоил». Показывают таджикскую ситуацию, наркоторговлю. «Да там своих бандитов хватает, поверь. Я был там в 1997 году. И я рассказываю ему о Рахмоне Гитлере» «Мы, русские, круче всех», – с апломбом заявляет Мишка. Я было начинаю ему возражать, но вовремя останавливаюсь. Бедному тюремному узнику, попавшему в лапы чекистов, хочется верить в свою силу. Я утверждаюсь, когда читаю о себе в прессе: в «Коммерсанте» или в «Независимой Газете», а Мишка утверждается таким вот апломбом, мол, он подъедет с его ребятами. Никуда он не подъедет, большая часть его ребят в тюрьме, он не такой уж великий бандит, как ему кажется. А я еще зачем-то гашу его попытку самоутвердиться и поднять себя. Не выдерживаю. «Ты сидишь здесь, и потому никуда не подъедешь», – говорю я. В отместку он называет меня «старым». Это никак не соответствует действительности, потому что я занимаюсь спортом ежедневно по два часа, на прогулке и в хате, а он спит до 14 часов, и тело его атрофируется. «Постель – гнездо всех болезней», – напоминаю я ему. «Так говаривал великий философ Кант. К тому же я недавно прочитал в газете высказывание министра Бориса Грызлова, что русской мафии не существует».

Иногда по вечерам мы с Мишкой шиковали. Съедали салат (салаты мы готовили по очереди), колбасы, пили чай с рулетом, купленным в ларьке. В заключение хорошей жизни Мишка закуривал «Black Prince», и хата наполнялась ароматом хорошего крепкого сигарного табака. Я делал несколько затяжек, как я уже упоминал, он, неспеша, докуривал сигарету. Особенно приятны стали такие вечера, когда 4 июля нас перевели вместе в другую хату, отремонтированную, крашеную в цвет жидкой горчицы, и открыли нам окно. Во дворе были видны этажи следственного корпуса. Сверху из-за корпуса в нашу хату попадало заходящее летнее желтое светило своими лучами. Лучи царапали стену над моей тюремной шконкой. Особенно первый месяц мы наслаждались такими вечерами, весь июль. Ау, Мишка, помнишь, неплохо было! А перевели нас из 24-й в 46-ю потому, что я пожаловался в заявлении начальнику изолятора на сырость и отсутствие воздуха в 24-й, и, ссылаясь на застарелую астму, попросил открыть окно. Результат превзошел ожидание: перевели в лучшую камеру и открыли окно. Чекисты в моём случае хотят выглядеть цивилизованными. Однако манера, в которой они нас переместили в 46-ю, характеризует абсурдный мир русской Бастилии. Явились вечером: «Оба, соберите вещи, приготовьтесь на выход». Мы собрались Мы попрощались. Меня выдернули с матрацем и шмотками первым. Кинули в 46-ю. Я разложил матрац. Вдруг хруст ключа в замке. Вводят… Мишку. Нам предстояло прожить вместе ещё два с лишним месяца. Такие у них нравы.