Поэты об интимном. Сборник статей - Юрий Лифшиц

Секса, вы говорите, не было? А откуда тогда брались и для кого перепечатывались на пишмашинках пресловутые половые учебники вроде «Техники современного секса» (без иллюстраций, к сожалению), каковой нам довелось подпольно прочесть в годы сексуально озабоченной юности? И это в глухой провинции! Правда, в годы озабоченной зрелости приходится признать, что чтение помогло мало. Теория в этом деле почти не стыкуется с практикой, зато благодаря практическим навыкам пришли и секс, и техника, и, что особенно ценно, своевременность.

У Владимира Маяковского (вернемся к нашим поэтам), сочинившего про это целую поэму, ничего подходящего не обнаружилось (или мы плохо искали). «Про это» нынче вообще читать невозможно – настолько выигрышная, казалось бы, тема тонет в многословии и бессистемной метафоризации поэтического пространства. Пресловутый социалистический идеализм довершает дело. Предсмертное же стихотворение Владимира Владимировича про то, что любовная лодка разбилась о быт и что инцидент исперчен, вообще находится за гранью поэзии. Маяковский оттого, как нам представляется, и ушел из жизни, что его звонкая поэтическая сила как-то рассосалась, рассеялась в пространстве и особенно во времени. Выяснилось, что не стоило наступать ногой на горло собственной песне ради атакующего класса. Вылизывать чахоткины плевки есть кому и кроме поэтов. Но поскольку мы обожаем Маяковского, то одну вполне гениальную и условно подходящую к нашему изложению цитату из его «Облака в штанах» все же приведем.

Мама! Ваш сын прекрасно болен!Мама! У него пожар сердца.…

Каждое слово, даже шутка,которые изрыгает обгорающим ртом он,выбрасывается, как голая проституткаиз горящего публичного дома.

Прочие поэты, как и во времена оны, писали об интимном в полном соответствии со своим темпераментом и степенью откровенности. Дмитрий Кедрин в многозначительном стихотворении под более чем оригинальным заглавием «Любовь» выразил свое недоумение:

Щекотка губ и холодок зубов,Огонь, блуждающий в потемках тела,Пот меж грудей… И это есть – любовь?И это всё, чего ты так хотела?

Да! Страсть такая, что в глазах темно!Но ночь минует, легкая, как птица…А я-то думал, что любовь – вино,Которым можно навсегда упиться!

Вот уж поистине, как говаривал Антон Павлович, когда подают пиво, не следует искать в нем кофе. Лирический индивидуум страшно разочарован ночью, проведенной с женщиной. Он получил не совсем то, что ему хотелось – щекотку, холодок, внутренний огонь и пот меж грудей (и ведь избрал нарочито пренебрежительные слова!), – и это дало повод поэту вознестись в эмпиреи, спикировать в глубины философии, рухнуть в меланхолические размышления. А я-то думал… в недоумении говорит автор стишка там, где думать особенно и не полагается. Значит, не то думал или не о том, значит, это не любовь, делаем мы вывод, раз не произошло того, о чем мечталось автору сих строк. Петрарка, скажем, упился вином любви раз и навсегда, причем объектом его воздыханий была женщина, даже не подозревавшая о его существовании. Неужели в самом деле – любовь утоленная умирает, неутоленная – живет вечно, как это заявлено в дивном рассказе Джека Лондона «Когда боги смеются»?

Евгений же Евтушенко не упустил случая плюнуть на подол женщины, с которой провел ночь – то ли он сам, то ли его лирический персонаж.

Ты спрашивала шепотом:«А что потом? А что потом?».Постель была расстелена,и ты была растеряна…

Но вот идешь по городу,несешь красиво голову,надменность рыжей челочки,и каблучки-иголочки.

В твоих глазах – насмешливость,и в них приказ – не смешиватьтебя с той самой, бывшею,любимой и любившею.

Но это – дело зряшное.Ты для меня – вчерашняя,с беспомощно забывшейсятой челочкою сбившейся.

И как себя поставишь ты,и как считать заставишь ты,что там другая женщинасо мной лежала шепчуще

и спрашивала шепотом:«А что потом? А что потом?».

Дамы бывают разные, и это не приходит автору в голову, ему проще иметь дело с теми, кто робок, неуверен в себе, растерян и кто не может или не хочет себя поставить. Но есть и такие женщины, которые из тысячной своей ночи с мужчиной выходят свежими и целомудренными и которых необходимо добиваться каждый день, каждый час, каждую минуту. Говорят, есть такие цветы (их немного), раскрывающиеся только по ночам, только ночью дарящие миру свою красоту, и стоит сорвать такой цветок, как он попросту исчезнет. А поэту хочется именно сорвать, да и, похоже, растоптать.

Николай Глазков в силу своей маргинальности не мог не созорничать, продолжая линию, намеченную Козьмой Прутковым, и выводя ее через есенинское пьяно-кустовое прямиком на современность:

И неприятности любвиВ лесу забавны и милы:Ее кусали муравьи,Меня кусали комары.

Была, знаете ли, охота испытывать это садо-мазохисткое и не ровен час малярийное покусывание да еще и в отсутствие каких-либо гигиенических удобств.

Василий Федоров выразил весь свой восторг, все свое мужское преклонение и оцепенение перед подлинным чудом природы – вторичными женскими половыми признаками:

Я не знаю сам,Что делаю…Красота твоя, —Спроси ее.ОслепилиГруди белые,До безумия красивые.

ОслепилиБелой жаждою.Друг от другаС необидоюОтвернулись,Будто каждаяКрасоте другойЗавидует.

Я не знаю сам,Что делаю…И, быть может,Не по праву яТо целую эту, левую.То целую эту, правую…

Тем самым Василий Дмитриевич вступил в решительную полемику с Александром Сергеевичем, который, как нынче выражаются, прикалывался по ножкам, ножкам, где вы ныне, отдавая им предпочтение перед устами младых Армид и их же исполненными томленья персями.

Но совершенно новым словом в разбираемом нами вопросе обозначил свое присутствие в поэзии Венедикт Ерофеев в «Москва-Петушки». Не наше задача разбираться в происхождении, источниках и первоисточниках москво-петушьих откровений, но то, что там дело не обошлось без царя Соломона совершенно очевидно.

Увидеть ее на перроне, с косой от попы до затылка, и от волнения зардеться, и вспыхнуть, и напиться в лежку, и пастись, пастись между лилиями – ровно столько, чтобы до смерти изнемочь!

Правда, Венечка Ерофеев, герой поэмы Венедикта же Ерофеева, не желает совсем уж поддаваться вдохновляющей силе «Песни песней». Видимо, по мнению автора, несколько тысячелетий спустя это может показаться глупым и смешным, и чтобы не выглядеть таковым, он снижает стилистику ветхозаветного образца, пародирует ее или, лучше сказать, травестирует.

Она сама – сама сделала за меня свой выбор, запрокинувшись и погладив меня по щеке своею лодыжкою. В этом было что-то от поощрения и от игры, и от легкой пощечины. И от воздушного поцелуя – тоже что-то было. И потом – эта мутная, эта сучья белизна в глазах, белее, чем бред и седьмое небо! И как небо и земля – живот. Как только я увидел его, я чуть не зарыдал от волнения, я весь задымился и весь задрожал. И все смешалось: и розы, и лилии, и в мелких завитках – весь – влажный и содрогающийся вход в эдем, и беспамятство, и рыжие ресницы. О, всхлипывание этих недр! О, бесстыжие бельмы! О, блудница с глазами, как облака! О, сладостный пуп!

Достойно удивления, насколько органично добивается Венедикт Васильевич соединения несоединимого, сочетая в своем тексте различные лексические пласты и стили. Не случайно его поэма давно попала под литературоведческое скальпирование исследователей всего мира, не говоря уже об отечественных. К примеру, один ученый муж Б. Гаспаров купно с ученой дамой И. Паперно, выражение «баллада ля бемоль мажор» из нижеследующего отрывка посчитал анаграммой нецензурного слова «бл. дь» (см. «Встань и иди», сб. Slavica Hierosolymitana, Jerusalem: The Hebrew University, V – VI? 1981).

Эта девушка – вовсе не девушка! Эта искусительница – не девушка, а баллада ля бемоль мажор! Эта женщина, эта рыжая стервоза – не женщина, а волхвование!

Так ли оно на самом деле, неизвестно, а что-либо вразумительное на сей счет мог бы сказать только автор. А поскольку это, по вполне понятным причинам, невозможно, приходится либо доверять академическим домыслам, либо вспомнить, что для Венички грядущая возлюбленная из поэмы поначалу всего лишь пышнотелая бл. дь, истомившая сердце поэта и названная так без всяких анаграмм.

Я подумал: «Неслыханная! Это – женщина, у которой до сегодняшнего дня грудь стискивали только предчувствия. Это – женщина, у которой никто до меня даже пульса не щупал. О, блаженный зуд в душе и повсюду!».

Здесь тоже ни убавить, ни прибавить, отметим только, что ерофеевский зуд сродни набоковскому из «Лилит», и двинемся дальше.