Генрика - Василий Добрынин

—  Ну, я пойду, Осип Палыч? — спросил Никита.

—  Иди.

—  Герр комендант к себе, меня… -растерялась Алена.

—  Комендант? О, это плохо, Алена!

—  И сама боюсь…

 — Комендант — это плохо, Алена, всегда!

—  Стекольню хотят открывать. Там была…

 — Да, Алена, я знаю, была… — глянув вокруг, Палыч осторожно взял руку Аленки, — Отойдем-ка, давай, в сторонку…

В сторонке еще раз огляделся, тихонечко тиснул руку повыше предплечья:

 — Ты, вот что, тут меня подожди. Я схожу и улажу все сам. Поняла? Мало ли что… — беспокойно добавил он и усадил на скамеечку в сквере. Поправил картуз, и пошел к коменданту.

 — Фройлен! — удивил чужой голос Аленку. Перед ней стоял юноша в форме солдата немецкой армии. Во весь рот улыбался, а мимо шел пеший строй. Встретив взгляд Аленки, не сводя с нее глаз, протянул ей цветистую ветвь акации.

—  Хальт, Хельмут! — грубая речь на немецком, остановили его. Не успев ничего сказать, немец отдал свой подарок в Аленкины руки и поспешил назад, в строй. У него — ей запомнилось, — голубые глаза.

 — В общем так, я узнал... — вздохнул, отчего-то волнуясь, продолжил вернувшийся от коменданта Палыч, — Плохо, ты знаешь, Аленка, дело!

Присел близко. Так близко, что к своему же плечу обернувшись, мог заглянуть Аленке в глаза, в упор. Торопливо достал сигарету. Как немец курил: до них, сигарет не знали.

—  Тебя, в общем, с семьей, — оглядев удивленно букет, ничего не поняв, улыбнулся он и пояснил, — Хотят батраками отправить, в Германию. А там, — как и была, — снова сделать стекольню…

 — У меня же нет семьи.

—  Да? — Осип Палыч прищурился.

Она растерялась: он должен знать про семью…

 — Да уж, — вздохнул Осип Палыч. — Однако, — отеческим взглядом смерил Аленку, — Ты уж большая, должна понимать: какая из женщины женщина, если при ней нет мужчины?! Дело взрослое. Ты и замуж выйти могла, и ребенка родить… Во-от… Не беременна?

—  Что? — встрепенулась Аленка.

—  Да, я говорю, мало ли?...

—  Нет, дядя Осип, я не беременна.

—  Ну… — согласился Палыч — Это и хорошо!

Бросая подальше, окурок, невольно подался за ним. А возвращаясь назад, обернулся и ненароком, легонько коснулся Алены плечом.

—  Так что будем делать, Алена?

Он думал над тем, о чем спрашивал. Краешком глаза — не больше, чем в четверть, — следил за Аленкой. И не торопил ее, ждал. А вес ожидания — рука его на плече у Аленки. Безвольная, да тяжелая…

 — Совсем, дядя Осип, не знаю что делать...

 — А надо?

—  Наверное, надо…

Придут туда немцы — пугало Аленку. Кто-то из тех, кто окликнул голубоглазого, может, и он, — вместе с ними… И вместо улыбки, на выдохе, грянет как гром: «Партизан?»

Осип Палыч, поправив ремень у винтовки, слегка приподнялся, и, — Аленка и так уж сидела на самом краешке, — так получилось, присел еще ближе. Неловко достал сигарету. Вздохнул, а рука, опускаясь локтем и краем ладошки, легонько легла чуть выше колена Аленки.

—  Ты, вот что, — пыхнув дымком, сказал он, — я похлопочу за тебя. Я могу коменданту сказать, чтоб стекольню вообще там не открывали, и чтобы тебя, стало быть, не трогали. Сказать?

Ладонь, ненароком припавшая чуточку выше колена Аленки, была невесомой, почти не мешала, он этого, кажется, не замечал. Он ждал, что ответит Алена. Ладонь была теплой, теплее обычной. Такие ладони бывают в моменты волнений.

 — Сказать? — переспросил он, — Смотри, будет, знаешь ли, поздно!

Ладонь его поднялась, и теплым, чужим покрывалом, накрыла колено Аленки. Обернувшись, вторую руку Палыч положил на плечо Аленки.

—  Да… — оторопела Аленка.

Ладонь на плече притянулась, потяжелела, а большой, оттопыренный палец, завис возле самой грудки, дрожа, едва не касаясь ее.

—  Что ж ты, Аленка, не поняла? Мне, что б пойти к коменданту, чего-нибудь надо взамен, в благодарность? Ален?

—  Дядь Осип, — Аленка сжалась, отстранилась, стараясь уйти от большого, над грудкой дрожащего пальца.

—  А может, — заметив все это, спросил он, — не надо ходить? А, Ален? И будь как будет! —  не торопясь, убрал от ее плеча руку.

Окурок, едва лишь запаленный, тлел под ногами.

—  Нет, дядь Осип … Надо! — Аленка не отстранилась. Она приходила в себя, как будто ее только что, душили. Глаз ее Осип Палыч не видел: не открывала.

—  Ну, вот, говоришь, что надо. Пойду. Это значит — пойду! Ты боишься меня, да, Аленка?

Аленка открыла глаза и кивнула.

—  Пойду! — заглянув в них, сказал Осип Палыч.

Уже, отшагнув, обернулся и тоном человека, который сделал что-то не так, попросил:

 — Ален, ты не бойся. Не сделаю дурно. Увидишь…

«Аленка и те, — сравнивал Осип Палыч, — «молочницы», — как небо и бездна земная!». «А Тулин, — конечно же, ранен. Днем — сказал Юрка, — в кровати лежал. Да и не был бы здесь по-другому Тулин! Не тот человек!»

«Юрка…», — он шумно, в голос вздохнул, представляя их рядом с Аленкой: в цветастом и легеньком платье, в котором она сейчас ждет на скамейке. «Ох, Юрка, — опять вздохнул Осип Палыч и сплюнул, — дурак!» А потом устыдился: сын…

Прищурился, глядя на солнце, поправил картуз и прибавил шагу.

 — Тебе нужны только десять запалов. И хватит, точка!

 — А гранат одиннадцать.

Он был прав: одиннадцать, но одна из гранат была сильно повреждена, покорежена даже в резьбовой части. «Грохнуть ей это, в принципе, не помешает — думал он, — а вот под рукой не найдется лишней…»

 — Знаю, что лишней граната бывает лишь «до» или «после войны». Но эту в расчет не бери!

Спорили взводный и командир отделения.

—  О ней, — сказал взводный, — забудь — безнадежна!

 — Да ведь жива! Верни, я сам потом выкину, если чего-то не так

 — Жива?! Безнадежно больные тоже живыми считаются, так? Но места в строю за ними уже не числится. Тоже так? Вот и она — подбросил в ладони гранату взводный, — поверишь в нее, понадеешься, а она? Да все что угодно! Рванет сама по себе, у тебя же в руках! Или вообще не рванет, — а ты ее в немца бросил. Что так, что этак — тебе каюк. Тебя нет! Или немец прикончит, или сам взлетишь в небо. В общем, запал оставляй, про запас, а гранату — на фиг! В кармане — обуза; выкидывать — грех. Значит — сдай старшине…

Улыбка, — дай бог, не могла ее видеть Алена, горькой усмешкой бродила как тень, по лицу Алеши. «Я и есть — та граната! Ее — старшине, меня — маме. Ее без запала. Меня — безоружным!».

Войдут, в любой миг, полицаи, немцы. Без запала граната — предмет, который можно подбрасывать и катать в ладонях. «Пистолет и, хотя бы, один патрон… — до стона жалел Алеша, — На всякий случай, как шанс…».

«Шанс! — как к солнцу, из тени обиды, вернулся в сегодняшний день, Алеша, — А что бы сказал Алене? Алена, понимаешь, — ошибка! Ну, то, что у нас с тобой было — ошибка... И я ухожу...»?...

Нежность, какую зубами мягенько пожимая хозяйкину руку, старается показать собака, напоминала ладонь Осип Палыча. Краешком, боком, притиралась она к бедру Аленки. Вздохнул Осип Палыч, и осторожно, тихо накрыл всей ладонью, потискал коленку Алены.

Натянулась Алена как струнка, теплом ее тела ударило в руку Палыча. И грудь заходила высоко и нервно, и губки раскрылись, тайно и тихо вздыхая. Замерла, не отстраняясь, смежила веки Алена.

—  Значит, Аленка, поговорил я. Не тронут. Ты поняла?

—  Да, — едва слышно сказала Аленка.

—  Под мою, скажем так, ответственность. Ты поняла?

—  Да… — угадал дуновение воздуха в губках Аленки, Палыч.

—  Ален, — позвал он, несмело, так, чтоб открылись глаза, — мы же будем ответственны, а? — улыбнулся и встретился взглядом с Аленой.

Видя в глазах, что, конечно же, «будет она ответственной», да! — а куда ей деваться, он вдруг и сам ощутил, что не сможет сегодня. «Все! — сказал себе сам, — Потух, как петух...»

Удивляясь себе и жалея о том, что потух, он, сердясь на Аленку, убрал с ее круглой коленки ладонь:

 — Все. Давай-ка домой! Вот, как сказал, так и будет. Давай. Я потом, тебя сам позову. Поняла?

—  Да…

«Точно — поглядев на нее, думал он, — как будто ее душили…Хватит, готова, кажется!» — решил он и поднялся первым.

—  Постой! — отступив, обернулся — Ты девочка умная, все понимаешь! Ты, вот что, — подумай, — сама подойдешь. Так лучше. Понятно?

Не слыша ответа, расклеил улыбку и строго напомнил

-Смотри, чтобы не было поздно! Могу ведь раздумать…

Закинув винтовку, уверенно, прочно шагая, двинулся прочь. «Я ей устрою, если вдруг что!» А перед глазами пошла вереница женщин, доступных и должных ему. Надо было узнать и проверить: а слабость была, или так показалось? И силу вернуть…

«Мария!» — решил он. И направился к женщине: та отказать не смеет…

«Вру! — огорчилась Аленка. — Про объявление «в Рейх на работы», теперь… Вру Алеше. А про Семеныча?» Как слепой Алеша в ее руках. Но что будет, скажи она правду? В тот день, например, самый памятный в жизни. Был бы это день первой любви? Был бы, скажи она правду: «Алеша, не в Рейх на работы… Семеныча нынче казнили!»? Правда Алешу слабого, безоружного, просто убила бы. Не сказал бы он ей, не успел, что не сок чистотела — любовь, возвратила к жизни! И он полюбил, и старухе с косой рядом с ним стало нечего делать. А стоило сказать правду: «Семеныча, знаешь…»?