Моя летопись. Воспоминания - Надежда Александровна Лохвицкая
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но тут беседа наша прервалась, потому что поезд остановился, дверь вагона с визгом двинулась вбок и властный голос громко крикнул:
– Heraus![13]
А другой голос, менее властный, проблеял:
– У си злизайти!
– Новое дело! – говорит Гуськин и исчезает в мутной мгле.
Прыгаем в жидкую скользкую грязь. Прыгаем в неизвестное.
Расталкивая нас, лезут в вагон солдаты, проворно выбрасывают наш багаж и задвигают дверь.
Ночь, дождь, мутные огоньки ручных фонариков, солдаты.
Итак, мы снова под дождем на платформе.
Стоим, сбились тесной кучкой, как бараны в снежную бурю – стоят морды вместе, хвосты наружу. Ждем покорно. Верим – наш пастух Гуськин дело уладит.
Не могу сказать, чтобы настроение у нас было очень унылое. Конечно, ужин и ночлег в теплой комнате были бы приятнее, чем мелкий дождичек на открытой платформе, но вкусы у нас выработались скромные. Уверенность, что буквально никто не собирается нас расстреливать, наполняла душу радостным удивлением и довольством. Дождик уютный, даже не очень мокрый… Право же, на свете совсем недурно живется.
Рядом с нами на вокзальной тележке сложен наш багаж. Сторожит его немецкий солдат.
Станция освещена скудно. Вдали светит стеклянная дверь – входят и выходят темные фигуры. Там, за этой дверью, наверное, и решаются судьбы мира.
Высокая черная тень шагает к нам. Это Гуськин.
– Опять начались муки Тантала – вертишься под дождем и не знаешь, кому совать взятку, – растерянно говорит он.
– Чего они от нас хотят, Гуськин?
– Хотят в карантин сажать. Плохо им, что у них в карантине пусто! Что-о? Я им говорю, что мы уже сидели. А они говорят – покажите бумаги, когда вы из Москвы выехали. А по бумагам неделю тому назад. А где же две недели карантина? Так я ответил – что? Я ответил, что я пойду деньги разменяю. А что вы хотите, чтобы я ответил на подобный вопрос?
– Как же быть?
– Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они карантин выдумали? Нужно только разыскать какого-нибудь еврея, так он нам дорогу покажет.
Гуськин ушел.
– Знаете, господа, нужно попробовать поговорить с солдатом, – надумала я. – Оленушка, начнем говорить между собой по-немецки, чтобы расположить его в свою пользу. Хорошо?
– Я совсем немецкий забыла! – говорит Оленушка. – Помню кое-что из грамматики.
– Ничего, валяйте из грамматики, только с чувством.
– Аусгеноммен зинд: бинден, финден, клинген, – начала Оленушка, – гелинген, ринген…
– Веселее, Оленушка, оживленнее!..
– Нах, ауф, хинтер, небен, ин, штеен, мит дем аккузатив, – улыбаясь, щебетала Оленушка.
– Мит, нехст, небст, – отвечаю я, утвердительно кивая головой. – Смотрите – солдат начинает шевелиться. Валяйте скорее еще!
– Аусгеноммен зинд: бинден, банд, гебунден. Дринген, дранг…
– Цу, аус…
Солдат смотрел на нас с тусклым любопытством.
– Ну вот, патриотическая жилка у него, очевидно, завибрировала. Как же быть дальше?
– Может быть, спеть дуэтом «Дас вар ин Шенеберг»?
– Петь, пожалуй, неудобно. Куда это уставился наш солдат? Смотрит на мой чемодан.
Я подхожу к нему. Ага! На моем старом чемодане наклейка «Берлин». Вот он куда смотрит. Ну, теперь возьму его голыми руками.
– Берлин! Чудесный город, – говорю я по-немецки. – Вы бывали в Берлине?
Нет, он в Берлине не был.
– Ах, когда все это кончится, непременно поезжайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпинского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…
Ах, ах, ах!
Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.
– А вы были в Берлине?
– Ну, еще бы! Вот доказательство – мой чемодан. Берлин, ах, ах!
Ну, однако, пора к делу.
– Да, это было хорошее время – до войны. А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в карантине, но недолго, потому что мы ужасно здоровые. Нас и отпустили. Только свидетельство мы не догадались взять. Как быть?
Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:
– Лейтенант Швенн.
И еще раз повторил потише, но очень внушительно:
– Лейтенант Швенн.
Потом сразу повернулся и отошел. Победа! Бегу искать Гуськина. Фонари мигают – мелькает по ним суетливая тень. Конечно, это Гуськин.
– Гуськин! Гуськин! Солдат сказал: «Лейтенант Швенн». Понимаете?
– Хо! Мне уже десять человек сказали «Швенн». Он там, у начальника. Надо ждать.
Я вернулась к своим.
Солдатский патриотизм так разыгрался, что, по-видимому, и успокоиться не мог.
– Лейтенант Швенн! – повторил солдат, не глядя на нас. – Нун? Лейтенант Швенн.
Тогда я догадалась и сказала:
– Шон! Уже!
Он шевельнул бровями и ухом и успокоился.
Подошел Гуськин.
– Ну, что?
– Такие пустяки! Так дешево, что прямо стыд! Что-о? Только нужно все-таки, чтобы вы сами пошли поговорить с начальником. Попросите, чтобы дал пропуск. Он все равно даст, но нужно, чтобы вы попросили.
Пошли к начальнику. Что ему сказать – сами не знали.
Начальник – немецкий офицер – сидел за столом. Вокруг – свита, украинская офицерская молодежь.
– Чего же вы так торопитесь? – спрашивала свита. – Посидите себе у нашем городу.
– Мы очень торопимся. У нас послезавтра в Киеве концерт, мы непременно должны быть к сроку на месте.
Кое-кто из офицеров знал наши имена. Улыбались, смущались, шутили.
– Вот вы вместо того, чтобы задерживать нас, лучше сами берите разрешение и приезжайте на наш концерт в Киев, – сказал Аверченко. – Мы вас всех приглашаем. Приезжайте непременно.
Молодежь заволновалась.
– Концерт? И вы участвуете? Ах, если бы только было можно!
– Карантин? Какой там карантин, – бессвязно лепетал Гуськин. – Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
– Похож он на больного? Так я вам скажу: нет. И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы
сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории. А если нужно карантин, так мы его потом поищем в Киеве. Ей-богу. Найдем и посидим себе немножечко. Отчего нам не посидеть? Что-о?
– Попросите же за нас вашего немца, – сказала я офицерам.
Те пощелкали каблуками, пошептались, подсунули немцу какие-то бумажки. Тут выступил Гуськин.
