Синдром паники в городе огней - Матей Вишнек

Поскольку у кошек нет понятия времени, я не могу уточнить, как давно я живу в этой квартире. Однако с самого начала я чувствовала, что я там не одна (человеческое присутствие я исключаю). Будучи существом дружелюбным, открытым и по натуре своей любопытным, я очень быстро приноровилась делить территорию с другими формами квартирной жизни. У одной стены, за огромным бестолковым предметом вроде сундука, живет крайне деликатный паук, здравомыслящий на редкость — он никогда не распространяет негативную энергию вне зоны своей деятельности. Под какой-то металлической конструкцией на кухне гнездится семейство тараканов, которые выходят только по ночам. Я их, разумеется, слышу, обычно после полуночи, как они вылезают из своей щели и тщательно исследуют мусорное ведро, подбирают все махонькие крошки из-под стола, с жадностью поглощают еле заметные следы жира, остающиеся на тарелках, чашках, ложках, вилках и на всем прочем.

Гардероб населяют сотни древоточцев, но еще более многочисленны личинки в горшке, где растет чудовищное тропическое растение. Кроме личинок, которые кишат там в земле, постоянно испытывая жажду и днем получая огромное количество жидкости и сахара, есть еще и крошечные мушки, обитающие на листьях растения. Эти мушки, невидимые для человеческого глаза, иногда роем перелетают из одной комнаты в другую, но всегда благоразумно возвращаются в пункт отправки, потому что там — место, где они кормятся.

Больше всего форм жизни сосредоточено, однако, на полу в ковровом покрытии: сколько пылинок — столько бактерий, микроорганизмов и клещей (попозже я объясню, откуда я научилась этой лексике). Уйма живых точечек, от силы величиной с блоху, живут в мире и согласии на нескольких этажах. Да, и под ковром обитает колония спор, поскольку там есть огромное влажное пространство, поросшее плесенью. Летом с балкона приходят малюсенькие муравьи и пробираются к этому источнику крайне питательной слизи. Впрочем, муравьев привлекает и быстро расползающееся пятно сырости в труднодоступном углу кухни — точно так же, как и прозрачных личинок, чей век совсем недолог: они рождаются и умирают на протяжении двадцати четырех часов.

Поскольку я вылизываю шерстку много раз на дню, блохам никогда не удавалось на мне паразитировать, но я иногда вижу, как они мигрируют из комнаты в комнату на тапочках человека. В начале нашего сожительства на балконе еще жила мышь, но она состарилась и от старости умерла.

Я не могла бы сказать, сколько всего нас, разных видов жизни, населяет эту квартиру, но в одном я уверена: мы чувствуем соседство и живем с оглядкой друг на друга. Нам никогда не случалось провоцировать взаимную аллергию, залезать в чужие жизненно важные зоны или охотиться друг на друга. Можно сказать, что мы живем в гармонии, сознательно выбранной, и, как можем, участвуем в установке на многообразность мира. Как сказал один философ (имени не припомню), если Бог существует, ему наверняка нравится разнообразие, иначе он не позволил бы нам сосуществовать на одной площадке в таком изобилии и в стольких формах.

Но я еще не сказала про самую изощренную форму жизни, которая делит с нами территорию: речь идет о бестелесном и вездесущем создании, как определить которое я просто не знаю. Невидимое, наделенное памятью, антипод человека, хотя и зависимое от времени, это создание способно вступать с нами в разговор, слушать нас и понимать. Оно-то и записывает эти мои мысли на языке, мне не знакомом, но я верю, что правильно. Связь между нами окрепла в последнее время — на фоне огромной потребности в нежности, вероятно, ощущаемой взаимно. Это я, кошка, первая учуяла ее, распознала и втянула в общение, бесконечно к ней ласкаясь. Вы думаете, что когда кошки выгибаются или катаются по полу, они просто хотят, чтобы их погладили? Нет, на самом деле это они вступают в контакт с вечной тварью у с тем невидимым многоформенным созданием, которое способно принять даже и форму квартиры, если понадобится, попасть в тон к любой форме жизни и высвободить мощную энергию.

Мы сдружились невероятно: она, невидимая форма, стала моим зеркалом, научила меня несказанно приятным играм и развила во мне память удовольствия. Наше пространство для игр разрослось до бесконечности, между нашим внутри и нашим снаружи больше нет преграды. Невидимая форма может даже подбросить меня вверх на своих энергетических волнах, может носить из комнаты в комнату, может поднимать до потолка, а потом тихонько спускать вниз, как с горки. Все население квартиры ее обожает, потому что она щедрая и великодушная и умеет играть со всеми формами жизни одновременно. Мы все чувствуем ее постоянно, как если бы она жила в нас. Я бы даже сказала, что мы питаем ее тем, что мы такие разные. Один только человек ее не чувствует, и поэтому мы решили, что его надо устранить.

Идея, признаюсь, была моя. Человеку нечего делать в нашей квартире, вот что я сказала, что я передала (вне слов, разумеется) ей, той, что нас протежирует. И поскольку она тоже выказала расположение употребить свою энергию и выгнать человека, я решила выкинуть все его пожитки, пусть знает, что ему нечего делать тут, у нас. Поскольку она одна среди нас всех имеет понятие о времени, вечером она открыла окно и принялась выкидывать на улицу вещи примерно в тот час, когда человек приближался к дому. Она действовала быстро и точно, все, что мы сочли бесполезным и лишенным тепла, летело в окно. Не могу высказать, с каким волнением ждали мы, особенно я, кошка, реакцию человека. Но, по-моему, человек понял. Во всяком случае, больше он сюда, к нам, не поднимался.

18

Франсуа недоумевал. Люди, к которым он сел в машину, упорно игнорировали его, как будто его там не было или как будто он был такая малость, которая не заслуживает внимания. Человек с плешью не переставал за рулем вещать что-то высокоумное, по всей видимости, из области литературы, а человек в очках с толстыми линзами слушал, кивал и время от времени вставлял какой-нибудь вопрос — почтительным тоном, как бы безусловно признавая духовный авторитет другого.

В какой-то момент человек за рулем вынул жестяную коробочку с мятными леденцами, бросил леденец в рот, потом, ведя машину одной рукой, протянул коробочку собеседнику.

— Угощайтесь.

Тот тоже взял леденец, после чего человек за рулем, не отрывая глаз от дороги, сунул коробочку Франсуа.

— Угощайся.

Счастливый, что о нем вспомнили, Франсуа поторопился подцепить конфетку со словами:

— Премного благодарен.

Но тут же ему показалось, что он хватил через край. «Премного благодарен» — это было, пожалуй, чересчур, учитывая странность ситуации. К тому же Франсуа отметил, что человек за рулем обращался к собеседнику на «вы», а к нему обратился, как если бы он был ниже по иерархии или даже просто подчиненный, которому дают приказ, и точка.

Посасывая леденец, человек за рулем говорил не умолкая, теперь он вел форменную экскурсию по Парижу и окрестностям. Он считал, например, что зона Нёйи, которую они только что пересекли, была образцом буржуазной безвкусицы, достопримечательность, которую надо посещать от противного. Вот место нулевое для воображения, говорил человек за рулем. Места бывают двух родов, одни подогревают воображение, а другие держат его на нуле. Мы проезжаем место, которое не возбуждает, от которого тебя не проберет метафизическая дрожь. Да Париж вообще остывает на глазах, ему уже не дойти до точки кипения. Великая французская литература создавалась во времена, когда Париж клокотал от символов, персонажей, непредсказуемости, во времена, когда он излучал силу и был центром мира. Но с тех пор он музеифицировался… а как, скажите на милость, вдохновляться музеем? Да, конечно, о Париже можно писать эссе, но не большую литературу… Почему, как вы думаете, продолжал человек за рулем, латиноамериканская литература подчинила себе весь XX век? Потому что она пришла из тех мест, которые способны стимулировать воображение, в которых силен иррациональный магнетизм… Тот, что в Западной Европе, идет на убыль… Теперь на очереди другие пространства, способные довести до кипения зону литературы, например Балканы. Но с Балканами есть закавыка, на них в коллективном воображариуме Запада навешен ярлык, и этот ярлык прямо у них на лбу («пороховая бочка», «мозаика народов» и т. д.) пока прилип намертво.

Миновав Нёйи, человек за рулем глубоко вздохнул и повел рукой, как бы говоря: ну вот, теперь можно немного подышать свежим воздухом. Франсуа пытался угадать, куда теперь направится человек с плешью. Ему показалось, что к Триумфальной арке, но человек с плешью резко взял направо по кольцу Бульваров, все из которых носили имена наполеоновских маршалов.