Новые пирамиды Земли - Сергей Сухинов

А теперь решайте сами. Я настаиваю: Федора надо казнить, а Евдокима и Игоря публично здесь же на площади высечь розгами. Это больно и страшно унизительно, но я уверен – иначе нельзя. Более того, я постараюсь, чтобы обо всем этом стало известно во всех соседних общинах.

И еще я настаиваю на строгом соблюдении сорок восьмого пункте Устава, который знаю, многим не нравится: за кражу имущества общины, не важно, частного или общественного, вор должен быть сначала прикован на день к позорному столбу, а при повторном преступлении должен лишаться кисти руки!.. Да, на Руси прежде не существовало таких суровых законов. Долгие века мы жили иначе, пьянство и воровство, особенно среди чиновников, было в порядке вещей. Мы были добрыми и снисходительными к тем, кто нас унижал и обворовывал нас, кто втоптывал в грязь наше человеческое достоинство и глумился над историей и культурой великой страны. Излишняя доброта сделала нас мягкотелыми и равнодушными, а многие и вовсе ныне превратились в рабов. В результате мы имеем то, что имеем.

Если же вы примете сторону отца Серафима, то тогда из общины уйду я. Живите так, как хотите. Много коммун распалось за последние годы, много деревень превратились в развалины. Мы пока еще, слава Богу, держимся. Но выбирать – вам.

Пахарь замолчал, обводя пристальным взглядом толпу. «Вот и все, – горько подумал он. – Русские смогли перемочь и осилить все: войну, голод, фашизм, сталинские лагеря, ельцинские реформы… Но водка на этой части суши сильнее всего, она сильнее даже этого великого народа!»

На площади стало очень шумно. Казалось, разом заговорили все. Некоторые женщины как водится ударились в крик, некоторые мужики заспорили до рукопашной. Но общий тон спора не оставлял сомнений – сторонников Федора было явное меньшинство.

Внезапно над площадью раздался тонкий, бабий визг. Все замолчали, и тогда послышался плачущий, почти неузнаваемый голос Федора:

– Братцы, неужто вы меня погубите? А-а-а… Братцы, отпустите меня на все четыре стороны! Богом прошу, пожалейте старого бобыля! Ведь один я как перст после смерти Марфы остался. Ни детей, ни внуков… А пить больше не буду. Богом клянусь!

Пахарь горько усмехнулся.

«А ведь пожалеют, – подумал он. – У нас всегда жалели душегубов».

Федор со слезами на глазах смотрел на своих притихших и призадумавшихся односельчан. Поняв, что шансы на спасение еще есть, он умоляюще протянул руки и зарыдал.

Но внезапно отец Серафим оттолкнул его. В глазах молодого священника светилась презрение.

– Как ты может клясться именем Господа в том, чего никогда не сможешь выполнить? – возмутился он. – Разве ты сможешь не пить? Скажи – разве сможешь?

Федор похолодел. Он понял, что совершил роковую ошибку.

– Э-э… смогу! Конечно, смогу! Вы меня только отпустите, а уж тогда я…

– Быстро ноги унесу, и в другой общине опять возьмусь за свое, – послышался из толпы чей-то женский голос.

Федор понял, что судьба его решена. Опустив голову, он замолчал, покорно ожидая скорого конца.

Но тут со стороны леса послышались крики, протяжный свист и звук выстрелов. Пахарь встрепенулся.

– Кто-то атакует периметр со стороны Волчьей балки! – зычно крикнул он. – Все по местам! Василий, Трофим, Степан – за мной!

Толпа тотчас пришла в движение. Община нередко подвергалась нападениям, и потому каждый взрослый и ребенок прекрасно знал, как действовать в минуты опасности.

Вскоре со стороны околицы донесся мерный грохот, как будто со стороны леса двигалось какое-то железное чудовище. Люди остановились, со страхом вглядываясь в туман. Вскоре в серой пелене появилось большое темное пятно. Оно стремительно приближалось и, наконец, в конце улицы появилась пятнистое металлическое чудище. Это была танкетка. Рыча, словно зверь, она заворочала округлой башней, и нацелила ствол небольшой пушки в центр площади. А чуть позже раздался протяжный свист и топот копыт. Из-за танкетки в два потока понеслись всадники с ружьями наперевес. Усиленно стегая взмыленных лошадей, они в мгновение ока окружили площадь со всех сторон и, угрожающе размахивая кнутами, заставили жителей общины сгрудиться возле вечевого колокола.

Пахарь стоял на помосте, сложив руки на груди. Внешне он сохранял спокойствие, хотя в его груди клокотала ярость. Спустя несколько минут на площадь выехал грузный всадник в бархатном кафтане и длинных кожаных сапогах. На его красивом, обрюзгшем лице застыла презрительная улыбка.

Молча обведя холодным взглядом притихшую толпу, он поднял хлыст и указал на старосту.

– Ну что, Пахарь, кто оказался прав? – сиплым голосом произнес он. – По-твоему вышло, или по-моему?

– Ты бы еще верхом на танке приехал, князь, – ответил Пахарь. – Или прилетел на бомбардировщике. Кажется, ты подписывал год назад договор, который запрещает в нашей войне использовать тяжелую боевую технику?

Князь Василий Охромицкий смачно сплюнул на землю.

– Чихать я хочу на все договора. Все, поиграли в демократию, и хватит. Все эти договора, выборы, гласность и прочая чепуха нужна была нам, деловым людям, чтобы окончательно скинуть коммуняк, и вернуть все в России так, как было некогда при царе-батюшке. Когда-то в молодости я тоже баловался пламенными речами в Думе. Но теперь, когда у меня пахотной земли десять тысяч гектар, да лесов – пять тысяч гектар, а у моих простаков-избирателей – с гулькин нос, то я буду с вами разговаривать по-другому. Земля у меня есть, стало быть, нужны люди, которые на ней будут работать. И вы, холопье семя, будете на меня батрачить, как батрачили ваши прапрадеды!

Князь выразительно погрозил притихшей толпе кнутом. А потом недоуменно взглянул на Федора, священника и парней, стоявших на коленях.

– А это что за самосуд? Что сделали эти людишки?

Федор рухнул на колени, со слезами счастья глядя на всадника.

– Спаси, князюшко меня, невинного! Вишь, эти ироды собрались казнить меня! И за что? За простой самогон, ешкин кот!

Князь расхохотался, обнажив ровные мелкие зубы.

– А что в самогоне плохого? Люблю его, заразу, почище всякого иноземного виски. Мой постельничий Агафон гонит славный самогон из пшенички, светлый, словно слеза… Нет твоей вины, старик, и потому я тебя освобождаю. А эти два парня – чем они провинились?

– Да ничем особо! – ответил Федор, радостно глядя на нежданного избавителя. – Ну, перебрали они малость моего самогончика, а потом на их ферме пожар случился. Вроде, сгорела кое-какая скотинка. Но чего по молодости не бывает? Дурь она и есть дурь, а самогон-то мой причем?

– Ах, вот оно как… – брови князя задумчиво выгнулись. – Выходит, общинное добро пострадало. Положим, на него мне наплевать. Но ведь все это добро очень скоро станет моим! А это совсем другое дело, свое добро я никому разбазаривать не позволю. Самогон, говоришь? Да что ж ты, старая сволочь, во время работы парней спаиваешь? Эй, люди, повесьте этого грязного старика!

Федор застыл, забыв прогнать с лица радостную улыбку.

Четверо всадников спешились. Один достал из приседельной сумки крепкую веревку. Через несколько минут ее закрепили на фонарном столбе, и оцепеневшего Федора потащили к месту казни.

– Это как же, – забормотал старик, трясясь от ужаса. – Это за что же? Я же к вам, князюшка, с чистою душою… Стал бы служить вам верою и правдою! Батюшка, спаси!

Священник исподлобья глядел на князя, а потом молча отвернулся.

Князь удовлетворенно улыбнулся.

– Умный ты человек, отец Серафим, – ласково произнес он. – Чую, мы с тобой крепко подружимся. Уж я на твою церковь денег не пожалею, купола золотом покрою, да на вклады щедрые не поскуплюсь! Князья с церковью во все века были как две руки… Ну, чего вы там возитесь?

Федор заверещал, почувствовав на шее холодный виток пеньковой веревки. Еще секунда – и он уже болтался в метре над землей, судорожно извиваясь, а потом дернулся всем телом и затих.

Князь с иронией посмотрел на мрачного Пахаря.

– Ну что, староста, сделал я твое дело? Правильно, что порядок в общине соблюдаешь. Это я ценю и уважаю, потому что без порядка на Руси кроме пьянства, разгильдяйства и воровства ничего не было и не будет. Думаю, мы с тобой тоже поладим. Мне толковый староста все одно нужен, а кто знает этих людишек лучше тебя?