Дело победившей обезьяны - Хольм ван Зайчик

Похотели.

Поставили дома, распахали землю, посадили сады.

И зажили спокойной, размеренной жизнью, временами прерываемой на государеву службу.

А место то получило имя – Тохтамышев стан.

С тех пор минули века и Мосыкэ разрослась, сменяя окрестные леса и пашни твердью улиц и площадей; и Тохтамышев стаи незаметно приблизился к городу – или, вернее, город мягко наполз на стан, втянул его в себя, поглотил, не разрушая и не уродуя, и сделал своей неотъемлемой частью. Рядом встали разные-прочие городские районы, ближайший к стану – Ярилово. Но если там, в Ярилово, к небу тянулись однотипные коробки новых многоэтажных зданий – Ярилово застраивалось сравнительно недавно и по единому плану, плотными квадратными кварталами, каковые рассекались улицами и проспектами, идущими строго с севера на юг и с востока на запад, как, скажем, в Ханбалыке, — то Тохтамышев стан был ближе к земле и к исстари населяющему ее народу: двух – и трехэтажные аккуратные домики, которые местные козаки называли мазанками, соседствовали с садами и огородами, где тохтамышевцы самозабвенно трудились в погожие дни, выращивая главным образом многообразные цветы и фрукты; вечерами же большей частью сообразно увеселялись вместе. А конторам частного предпринимательства и деловой суете большого города места в стане не было.

Впервые приехав сюда, Баг был очарован той простой, размеренной и разумной жизнью, которую, словно бы не замечая большой Мосыкэ, вели местные жители, все, как один, именовавшие родной город по старинке Москвою; Баг даже представил на мгновение, как было бы неплохо купить в Тохтамышевом стане небольшой домик и, выйдя на заслуженный отдых, сидеть в своем саду, обустроенном так, как душа просит, под грушевым деревом, смотреть в бездонное небо, — а вокруг цветут и цветут бесконечные яблони да наливается сластью крыжовник… Теперь же, вспоминая сию пригрезившуюся ему идиллию, Баг с удивлением понял, что в чаемой картине жизни на покое под яблонями, кроме него самого, почему-то никого не было видно – ни жены, ни детей… Один, совсем один.

Стася протянула руку и тоже погладила блестящую крышку сундука – осторожно, с благоговением. Подняла глаза на супругу Крюка-старшего. Та радушно улыбалась.

— Позвольте вас познакомить, преждерожденная Матвея Онисимовна, — кашлянул Баг, — Это – Анастасия Гуан, моя невеста.

Стася легко вздрогнула и обернулась к нему. Порозовела.

“Невеста?” — спрашивали ее огромные глаза.

Баг утвердительно опустил веки.

Похоже, что так. Или нет?

— Вот же ж как! — всплеснула руками Матвея Онисимовна. — Леопольд, Леопольд, иди зараз сюда!

Высокий, сухой и жилистый Леопольд Степанович Крюк возник на пороге гостиной, степенно шагнул в коридор и, блестя голенищами начищенных сапог, направился к гостям.

— Очень рад. — Голос старого козака был все еще глубок и басовит, хотя где-то на самом дне и слышалось уже легкое дребезжание возраста; прямой как палка Крюк-старший механическим, отработанным за многие годы жестом оправил огромные, совершенно седые усы и сдержанно, с достоинством поклонился. — Милости просим до хаты, то нам любо. Драгоценноприбывавшая преждерожденная Гуан. Драгоценноприбывший преждерожденныи ланчжун Лобо. — Кивнул. И простер руку в сторону гостиной-горницы.

Сдержанность козака, и обычно-то не слишком щедрого на проявления чувств, показалась Багу преувеличенной: словно Крюк-старший, буквально минуту назад огорошенный каким-то неприятным известием, не до конца овладел собой и старательно скрывает свое состояние от окружающих.

“Кажется, не вовремя мы… Но зачем же тогда звала нас Матвея?..” — промелькнуло, исчезая.

— Рада познакомиться… — прошелестела тоже ощутившая некую неловкость Стася и быстро, вопросительно глянула на Бага.

Лицо Бага хранило привычную непроницаемую маску, хотя в доме Крюков что-то было не так: позвонив на удачу ему на трубку, Матвея Онисимовна очень обрадовалась известию, что он нынче как раз в Мосыкэ, и попросила, коли выдастся свободное время, заехать для важного разговора. Очень-очень важного. Максим Крюк пропал уж давно, и хотя ни одно родительское сердце не может до конца смириться с потерей, даже и временной, ребенка, будь тому хоть за двадцать лет, хоть за сорок, — Багу показалось, что дело не только в этом.

В просторной и светлой гостиной (три широких, с резными рамами окна, стекла коих легкими узорами украсил по углам морозец, выходили в сад, где торчали зимние голые деревья) царил накрытый стол. Было очень тепло, если не сказать – жарко, от большой изразцовой печи. Фамильная шашка Крюков в богатых вызолоченных ножнах и с внушительными шелковыми кистями красовалась на стенном ковре.

К приходу гостей готовились: посреди стола, в окружении простых и полезных для желудка закусок громоздились высокой горкой блины, на одном углу сверкал пыхтящий электросамовар; ровными рядами выстроились тарелки, вилки, ложки, палочки – все, что душеньке угодно; на другом углу примостилась длинная бутылка “Козацкой особливо ядреной” – бутылка была выполнена в виде стоящего навытяжку козака, из фуражки коего вынималась стеклянная, плотно пригнанная пробка. И никаких сластей.

“Так вот отчего хозяин медлил выйти к гостям!” — внутренне улыбнулся Баг, делая следом за Стасей шаг в горницу: пока та любовалась деревянным свидетелем Тохтамыша, Крюк-старший, заметивший ее черно-белый халат, успел убрать со стола все то, что так или иначе не соответствовало трауру, легко превратив угощение в обычную трапезу.

Леопольд Степанович простучал каблуками по навощенному паркету к столу и отодвинул стул; приглашающе взмахнул рукой Стасе; та, вполголоса пробормотав “спасибо”, скользнула на предложенное место, улыбнулась и взялась за лежавшую справа на отдельном блюдце подогретую влажную салфетку.

— А вот сейчас чайку горяченького… — засуетилась у самовара Матвея Онисимовна. Кипяток, дав пар, поспешил в чашки. — Небось замерзли?

Крюк-старший между тем неторопливо перекрестился на висящую в красном углу горницы икону и протянул руку к бутылке “Козацкой особливо ядреной”. Ногтем поддел пробку, глянул коротко на Бага из-под седых бровей и, получив в ответ утвердительный взгляд, наполнил две чарки – свою и Багову.

Стася, благодарно приняв из рук Матвеи Онисимовны чашку, поднесла ее к губам.

— Со свиданьицем. — Леопольд Степанович поднял свою чарку. — Завсегда приятно видеть друзей нашего хлопчика. — Гулко чокнувшись с Багом, поспешившим поднять свою чарку навстречу, оправил усы и, пробормотав вполголоса “Будьмо!”, опрокинул “козацкую” в рот. С чувством глубокого удовлетворения крякнул, вытер усы и подцепил вилкой тонкий пластик розоватого сала. — Угощайтесь, стало быть, без стеснения. Сальце домашнее. Прошу, прошу!

Баг загрузил на тарелку блин и, положив на него тушеных баклажанов с кабачками, принялся сворачивать блин в трубочку. “Козацкая особливо ядреная” приятно, почти как эрготоу, согрела пищевод и легко, радостно проникла в желудок.

“И впрямь особливая, — промелькнула мысль, — градусов в шестьдесят”.

Блин с овощами оказался удивительно вкусен. Стася вгрызлась в ватрушку – в самую простую, с творогом. Матвея Онисимовна смотрела на нее с умилением, подпершись кулачком и помешивая ложечкой чай: вот ведь какая бледненькая да худенькая, читалось в ее взоре, совсем в трауре истомилась бедная девочка.

Крюк-старший между тем снова завладел бутылкой и, уж не спрашивая Бага даже глазами, наполнил чарки. В его движениях Баг все больше чувствовал сильное внутреннее напряжение.

— Спасибо, что навестили нас. — Старый козак сызнова поднял чарку.

— А что, — спросил Баг, прожевав и берясь за свою, — младший ваш заходит ли? Не надо ли помочь вам чем?

— Что вы, драгоценноуважаемый Лобо! — махнула рукой Матвея Онисимовна. — Кажную седмицу он у нас цельный отчий день проводит. Наш Валерочка такой хороший, заботливый… Совсем как Максимушка… — Она быстро промокнула передником глаза. — Нам все помогают, добродушествуют. Вот вечор Гнат-то, у его дом по леву руку, так угля нам привез: себе вез, мол, и вам прихватил. Да у нас же и так угля полно! А вот же какой Гнат, заботится, спасибо ему. Да и власти тоже…

— Сам Возбухай Ковбаса несколько разов наезжал, — степенно закусывая, прогудел Крюк-старший. — Важный такой стал. Градоначальник. Мы-то его вовсе огольцом помним. Трижды он со Сверловска свово к материным родичам на летний роздых приезжал…

— Четырежды, — мягонько поправила Матвея Онисимовна. Крюк сверкнул очами из-под бровей:

— Трижды!

— Как скажешь, отец, — Крюк скупо, но удовлетворенно улыбнулся в усы. — …а только – четырежды.

Крюк крякнул, но больше спорить не стал.