Всемирный следопыт, 1930 № 05 - Георгий Ушаков

Погоня за куном.

Рассказ Петра Ширяева.

Вечерами в мою избушку приходил с пчельника Кузьма Петрович. У него была красивая библейская голова с открытым смелым лбом, правильным носом и живописной путанной бородой. Я испытывал почти чувство обиды, когда он начинал говорить: так не шли к этой великолепной голове бахвальство и льстивый, пропитанный фальшью голос. Посасывая крохотную самодельную трубочку и поминутно сплевывая на пол, Кузьма Петрович больше всего любил говорить о самом себе. О чем бы ни начинал он рассказывать, выходило всегда так, что он, Кузьма Петрович, и удачливее, и умнее, и находчивее всех, а когда речь заходила о его былом благополучии, то оказывалось, что коровы у него были не просто коровы, а необыкновенные: «с молоком — ну, скажи, одна сливка»; мед — не просто мед, а рассыпчатый, вроде манной крупы; свиньи — «по двадцати пудов» каждая, а шомпольное ружье било «куда глаз хватит!»

— Кузьма Петрович, а что твоя Жучка по белке ходит? — спрашивал я, глядя на лохматую паршивую собачонку, часто приходившую с ним.

Кузьма Петрович многозначительно ухмылялся и отвечал не сразу. Присаживался на корточки у пылающей печки, раскуривал от уголька трубочку, пропускал в кулак библейскую бороду и сплевывал. Потом изрекал с деланной скромностью:

— Корову за нее не возьму!

И, помолчав, начинал рассказывать о других собаках, бывших у него до Жучки, еще более необыкновенных — понятливых и умных, как человек, и верных, как смерть.

— Был у меня Шарик!.. Уйдем, бывало, со старухой на три дня на село, а его запрем в пчельнике. Конечно, оставим ему хлеба. Веришь, никогда сразу не слопает, распределит на три дня и кушает по порции, во-о какой был!

— Куда же он делся?

— Охотнику одному он понравился. Пристал: продай, да продай, ну я и отдал! Бери, говорю, на доброе здоровье, коль нравится! Почему человеку одолжение не сделать? Я, знаешь, человек такой, для хорошего человека почему не услужить?! А уж и соба-ака была, таких теперь и нету!..

— Кузьма Петрович, а медведей тебе случалось бить?

— Бивал.

И снова наступала длительная пауза, оттенявшая скромность ответа. Кузьма Петрович доставал из печки уголек, перекатывал его с ладони на ладонь, раскуривая, усиленно хрипел пустой трубочкой и не начинал рассказа о медведе, пока я не понуждал его к этому повторной просьбой. Убитый медведь оказывался таким же необыкновенным, как и все в его рассказах: огромный, как лось, свирепый, как тигр, и жирный, как рождественский боров.

— А вот Степан Максимыч убил восемь штук! — вставлял я в паузу, чтобы подзадорить старика.

— Степан, он еще молодой! — помолчав, отвечал Кузьма Петрович, — Ему того не видать, что я видал. Теперь медведь смирный пошел…

Во время одного из таких разговоров в избушку шумно вошел Степан Максимыч. Весело поздоровавшись, сбросил ружье, сумку и с улыбкой, обращаясь к Кузьме Петровичу, сказал:

— А я, Кузьма, за куницей пришел! Тут, за пчельником, в седьмом квартале должна непременно быть.

Кузьма Петрович сделал безразличное лицо.

— А мне что?.. Добудешь — твое счастье! — равнодушно проговорил он, посапывая трубочкой, но в его равнодушии я сразу почуял обеспокоенность, тревожную настороженность и скрытую враждебность к Степану Максимычу. Куница была редкая и ценная добыча в этих краях. В поисках за ней крестьяне-охотники проводят не один день в лесу.

Сидя у печки, Кузьма Петрович надолго замолчал; ворочал пылающие дрова, набивал табаком то-и-дело потухавшую трубку, плевался, а мы со Степаном Максимычем оживленно обсуждали план охоты на завтра.

Посидев так в молчании, Кузьма Петрович ушел к себе на пчельник.

— Всю ночь теперь не будет спать, — смеясь, говорил Степан Максимыч. — Завистной старик!

— А ты действительно за куницей пришел? — спросил я.

— Какая тут куница! Это я нарочно брехнул, чтоб Кузьму растревожить! По русакам пойдем завтра.

Глаза Степана Максимыча лучились плутоватым смешком; было приятно и легко разговаривать с ним после Кузьмы Петровича. В его небритом, поросшем рыжеватой беспорядочной растительностью лице было много лукавства, ума и вместе с тем простодушия. И пожалуй самой приятной чертой в нем было уменье слушать. Он слушал всем лицом: глазами, ртом, морщинками лба, завешенного вихрами, и своим вниманием заражал собеседника. Было такое впечатление, будто каждый разговаривающий с ним перематывает из себя в него какую-то ленту, ни один знак на которой не проходит неотмеченным его вниманием…

В семь утра, когда я и Степан Максимыч были уже готовы выйти из избушки, вошел Кузьма Петрович.

— Дров-то тебе на сегодня хватит, березовых не добавить? — осведомился он у меня с необычной заботливостью.

Степан Максимыч лукаво подмигнул мне.

— В седьмой пойдете? — помолчав, спросил Кузьма Петрович.

— Э-эх, Кузьма! — засмеялся Степан Максимыч. — Не бойсь ничего, за русаками пойдем, на бугры; никакой куницы в седьмом нету…

— А мне чего ж бояться, куниц я на своем веку добыл сколько тебе не видать! А что в седьмом нету — я и без тебя знаю!

Мы вышли.

— Зачем ты тревожишь старика? — упрекнул я Степана Максимыча.

— А зачем он завистной? Потому и тревожу! По-его теперь выходит — ежели вокруг пчельника найду куницу, то не бить ее, вроде как она его, а по-мне — хоть на самом пчельнике попадись, все одно убью, потому лес теперь ни для кого не заказан! А тревожится он понапрасну, никакой тут куницы быть не должно…

Перед вечером, к концу охоты, усталый и иззябший, я стоял на просеке, прислушиваясь к собаке, гонявшей беляка. Хотелось есть, хотелось сидеть у пылающего очага в избушке со стаканом горячего крепкого чаю. Неутомимый Степан Максимыч крутился неподалеку по осиннику, пытаясь перехватить гонного беляка. Гон приближался ко мне. Я приготовился, забывая на миг усталость. Но вместо беляка на просеку неожиданно вышел Степан Максимыч. Согнувшись, он что-то рассматривал на снегу. Я подошел к нему. Он выпрямился и, указывая на еле заметный след, пересекавший просеку, взволнованно проговорил:

— Куница.

Некоторое время в молчании мы смотрели друг на друга. О чем думал Степан Максимыч — я не знаю. Я думал о Кузьме Петровиче. Совсем близко от нас прошла с гоном собака, но обоим нам было теперь не до зайца. Добыть куницу для Степана Максимыча — значило заработать тридцать рублей; для меня это был первый случай поохотиться за куницей.

— Давай распутывать след, — сказал Степан Максимыч. — Должна она быть здесь, потому для кормежки самое подходящее место. Ты иди по следу, а я сейчас моментом обрежу круг.

«Обрезать круг» — на языке охотников означает замкнуть в круг след зверя. Вместо того, чтобы итти по следу, который десятки раз может возвращаться назад, охотник свертывает с него и описывает большой круг в том же направлении, в каком идет след, с таким расчетом, чтобы начало и конец круга сошлись. Если след зверя не пересек линии описываемого круга — значит зверь в кругу, и тогда уже охотник начинает распутывать след в полной уверенности, что зверь находится на определенном участке леса.

Степан Максимыч пошел влево, а я, вглядываясь, медленно двинулся по самому следу. Лес был смешанный: березки, осины, кое-где ели и сосняк и совсем редкие дубы.

— Ежели след оборвется — стой и жди меня! — приказал уходя, Степан Максимыч.

С неповторимым старанием и внимательностью разбирался я в запутанном ходе осторожного и хитрого хищника; несколько раз останавливался в полном недоумении, возвратившись к тому самому месту, от которого начал свои поиски. Начинал снова — и снова запутывался. Сбивали многочисленные беличьи следы, напоминавшие отчасти след куницы. Так безрезультатно пропутался я почти на одном и том же месте вплоть до прихода Степана Максимыча.

— Должна непременно быть здесь, — сказал он весело. — Круг небольшой дал. Пьем ноньче могорыч, теперь никуда от нас не уйдет! Куда след ведет? Разобрался? Пойдем вместе.

Поминутно пригибаясь к земле, Степан Максимыч быстро закружил по лесу, перешел небольшой выруб и через каких-нибудь пятнадцать минут остановился, посматривая на верхушку осины.

— Что? — шопотом спросил я, подходя ближе.

— Пошла верхом. Видишь, след кончился… — озабоченно проговорил Степан Максимыч и осмотрелся.

— А почему ты думаешь, что она пошла верхом?

Степан Максимыч нагнулся к основанию осины, у которой оборвался след, и показал мне на снегу осыпавшийся со ствола мох.

— Тут она прыжок дала, — пояснил он, — на эту самую осину, — вишь, насорила?

— Что же нам теперь делать? Пойдем домой! — разочарованно предложил я, в полной уверенности, что теперь куница для нас недосягаема.