Затишье - Арнольд Цвейг

Глава вторая. Команда Фосского леса

— В то утро я впервые выступал на передний край, радуясь свежим впечатлениям, чтобы не сказать больше. Сердце полнилось ожиданием чего-то огромного. О планах нашей тяжелой индустрии навсегда захватить эти земли мы узнали, читая между строк, из рурских газет, которые господин майор Янш через канцелярию тщетно старался распространять среди нас; плевать нам было на них. Немцы не позволят побить себя — таково примерно было наше настроение. Но и французов нам не побить. Значит, заключая мир, мы с полным основанием снимем друг перед другом шляпы. А, кроме того, нас еще воодушевляли слова Бетмана: «Не жажда завоеваний гонит нас!» Все мы ничего другого не хотели, как только с честью вернуться домой, — все, не только я, свежеиспеченный супруг.

Перетасовка отделений и комплектование нашей команды заняли много времени. Теперь приходилось пошевеливаться.

Мы подошли к расстрелянному селению под названием Виль; в подвалах его шла кипучая военная жизнь. На поверхности она не была видна. На поверхности можно было увидеть только где полдома, где четверть, а если с фасада дом был цел, то стоило свернуть за угол, как обнаруживалось, что часть, выходящая во двор, снесена. Никогда не забуду одного крепкого каменного строения. Фасад его казался нетронутым, зато задняя стена была до основания разрушена тяжелым снарядом. Штука эта, по-видимому, влетела в окно, как муха летним вечером.

Улица, по которой мы шли, тянулась вдоль подножия холма. Мы видели табличку «Гессенплац» и другие в таком же роде. Вскоре мы вошли в ущелье. Окопы и бараки по другую сторону прозрачного ручья производили впечатление обычной фронтовой улицы: простые деревянные тротуары, обшитые досками колодцы, вода из которых текла по трубам. Унтер-офицеры, с полными ведрами в руках, исчезали в боковых переулочках среди темных строений — кухонь, от которых и получило название это ущелье. Под брезентовыми навесами, слева от нас, лежали какие-то длинные предметы, охраняемые часовыми. То были первые мертвецы, которых мы увидели в этой войне. Шутки и смех умолкли. Унтер-офицер Бэнне подгонял нас, не давая остановиться. Он, конечно, Знал почему. Начался подъем, и вдруг мы увидели поврежденные стволы деревьев, точно надрубленные, а то и расщепленные, со сломанными верхушками, с крупными сучьями, свисавшими на белеющих изломах. Но цветущий июнь прикрывал всю войну.

Я по крайней мере увидел по-настоящему голую, неприкрытую войну только осенью и зимою. Густая сочная зелень поднималась всюду, где только в пору весенних дождей земля не была безнадежно растоптана колесами, копытами, сапогами. Она, эта зелень, как ни странно, обманывала наши чувства, не давала понять всей серьезности обстановки. «Там, где бушуют война и смерть, там совсем иная картина», — думали мы. И вскоре она предстала перед нами.

Около восьми утра, когда солнце уже начало пригревать, мы вышли из чащи молодых буков, торопливо тянувшихся вверх, словно из боязни, что старые деревья своими алчными кронами окончательно закроют им доступ к свету.

Но вот ущелье повернуло к югу, и мы очутились среди обезглавленных деревьев. Вижу, точно это было вчера, длинные лоскутья сдернутой древесной коры, которые колышет утренний ветер, проступающий повсюду белый камень, расколотый снарядами, и помню, как изумляли меня втоптанные в глину кустарники и вьющиеся растения, пышно разросшиеся по краям огромных воронок. Да, ничто не в силах заглушить плодородие земли.

Чем выше мы поднимались, тем яснее вставала перед нами цель нашего тренировочного похода. Впереди открылась равнина — вся в воронках, точно решето или лунный ландшафт, каким его изображают в брошюрках о космосе; кратер за кратером, некоторые большой глубины. Эта поруганная светло-бурая пустыня вела на юг, к полям сражения. Я был взволнован и радостно возбужден. Наконец-то я получил, что хотел, я более не бессловесная, подневольная скотинка, околачивающаяся где-то на краю фронтовой полосы; я солдат, отвечающий сам за себя, ежеминутно подверженный всевозможным неожиданностям. И вот оно — неожиданное. Перед нами без всякого предупреждения на расстоянии восьмидесяти-ста метров выросли черные столбы дыма. Послышался неистовый грохот. Нас швырнуло в ближайшие воронки; и никто не соображал, с какой стороны палит француз, и никто не знал, не ищем ли мы прикрытия как раз в самом опасном месте.

Верите ли, но в эти минуты в моем глупом сердце, в моей глупой башке не было ничего, кроме ликующего восторга. Так, хорошо! Меня несло вперед. При следующем взрыве я лежал в воронке рядом с унтер-офицером Бэнне и обер-фейерверкером Шульцем, известным своими красивыми усиками. Впервые над моей фуражкой пролетали осколки снарядов и комья земли. Между взрывами мы вскакивали и прыжками продвигались вперед, к краю равнины. Когда мы собрались наконец в соседнем ущелье, оказалось, что никто не пострадал. Только все были очень бледны и, то молча, то кляня все и вся, устремились вперед, к узкоколейке, которая, по слухам, была замаскирована здесь проволочной сеткой и оплетавшей ее зеленой листвой. Вскоре загрохотал ответный огонь нашей артиллерии. Снаряды, тяжелые глыбы, с воем и свистом пролетали над нашими головами. Спустившись ниже, мы повстречали нескольких солдат из орудийной прислуги. Ухмыляясь, артиллеристы спросили, как нам понравилась эта музыка. Мне почти стыдно было за бледные носы и красные пятна на лицах моих товарищей.

Бывший почтальон Бэнне привык не терять времени, он гнал нас вниз по склону, без дороги и пути, мы только смотрели, как бы не наткнуться на разбросанные повсюду стальные осколки, острыми зубьями то и дело атаковывавшие наши сапоги…

Как сейчас, вижу перед собой глинистую высокогорную равнину, переходящую в гряду холмов, над ней раскинулось летнее небо, синее, как в степной стороне. Внизу, у подножия склона, стояли, вытянув к небу шеи, два длинноствольных орудия, похожие на телескопы. Вокруг этих гигантских зверюг копошились маленькие человечки. Орудуя рычагами, балками, шестами, они старались сначала снять орудия с лафетов, затем лафеты с их гнезд. Прежде эти орудия стояли, очевидно, под прикрытием лесистых склонов, но тогда лес еще был лесом, а не мертвым полем, усеянным белыми пнями и ободранными стволами, трупами деревьев, из которых многие еще стояли, расщепленные и разъеденные пулями и осколками снарядов.

Узкоколейка кончалась на середине склона, там, где лежали шпалы, сложенные высокими штабелями и приготовленные для прокладки рельсов к вершине холма. Возле них стоял молодой унтер-офицер, баварец, и объяснял Бэнне, какие действия предполагаются на этом участке. Я случайно остановился неподалеку и с удовольствием смотрел на загорелое симпатичное лицо баварца, на его бритые щеки и с не меньшим удовольствием прислушивался к музыке речи, такой знакомой и милой мне со времени занятий в Мюнхенском университете. Быть может, я ошибался, но мне казалось, что, окидывая нас взглядом, он на какое-то мгновение задержался на моих очках, на моем бритом подбородке.

— Команда ваших дорожников, — сказал баварец, — начнет сейчас подводить рельсовый путь к обоим «Гусиным шеям». Тем временем мои солдаты погрузят эти орудия на платформы, а затем ваша команда потащит их наверх, на то место, которое называется Хундекейле — «Собачья пасть». — Мы рассмеялись, в особенности смеялся Хольцер; впрочем, не только он, все берлинцы весело ухмылялись. Дело в том, что на окраине Берлина, вблизи Грюневальдского вокзала, существует известный под таким названием кабачок, где танцуют и устраивают пирушки, о чем баварец, разумеется, понятия не имел. — А ночью к орудиям подадут мотодрезины, которые и увезут их.

— Но вам надо приналечь, — продолжал баварец, — и к полудню справиться, а то как бы француз не сдобрил вам суп парочкой-другой снарядов. Такая уж у него скверная повадка, к ней надо приноровиться. — Баварец козырьком приставил к глазам ладони и стал всматриваться в только что поднятый аэростат французов, маленький и белесый, похожий на желтоватый боб.

— Пока этот аэростат не опасен, — объяснил он нам, — об этом можно судить по его окраске; мы ведь находимся в облаке испарений, поднимающихся от земли, поэтому аэростат кажется таким белесым, да и солнце слепит, тут и телескоп не поможет. Но около часу дня положение резко изменится. Мне вся эта чертовщина уже не в диковинку, не одну и не две недели торчу я здесь со своими тридцатью солдатами и двумя санитарами, вон на той вершине, в подвалах хутора под названием ферма Шамбретт. Когда-то там было солидное хозяйство, и владелец его, как видите, занимался коневодством.

Наша команда разобрала кирки и лопаты, и мы принялись поверхностно, в самом буквальном смысле этого слова, расчищать грунт, наскоро срубая и убирая твердые комья глины. Дорожники наши тем временем скобами скрепляли на стыках рельсы, как в игрушечной железной дороге. Только здесь эти штуки вместе с приклепанными к ним шпалами, которые врезались в землю, далеко не походили на легкую игрушку. Многочисленные воронки, поросшие желто-бурой травой по краям — какое пастбище для лошадей было здесь, верно, когда-то! — не облегчали нам дело. Они только вызывали бесконечные споры — обходить их или перекидывать через них мостики. Видно, тут как следует постреляли.