Мария Башкирцева. Дневник - Мария Башкирцева

– До свидания! – говорит А. маме.

Я молча протягиваю ему руку, и он сжимает ее – не по-прежнему. Я возвращаюсь, раздеваюсь, накидываю пеньюар и растягиваюсь на диване, утомленная, очарованная, голова моя идет кругом. Я сначала ничего не понимаю. В течение двух часов я не могу ничего припомнить, и только через два часа я могу собрать в нечто целое все, что вы только что прочли. Я была бы на верху счастья, если бы верила ему, но я сомневаюсь, несмотря на его искренний, милый, даже наивный вид. Вот что значит быть самому канальей. Впрочем, это лучше.

Десять раз я бросаю тетрадь, чтобы растянуться на постели, чтобы восстановить все в своей голове, и мечтать, и улыбаться. Вот видите, добрые люди, я – вся в волнении, а он, без сомнения, преспокойно сидит в клубе.

Я чувствую себя совсем другой; я спокойна, но еще совершенно оглушена тем, что он говорил мне.

Я думаю теперь о той минуте, когда он сказал: «Я вас люблю», – а я в сотый раз отвечала: «Это неправда». Он покачнулся на седле и, наклоняясь и бросая поводья, «Вы не верите мне?» – воскликнул он, стараясь встретить мои глаза, которые я держала опущенными (не из кокетства, клянусь вам). О! В эту минуту он говорил правду. Я подняла голову и увидела его беспокойный взгляд, его темные карие глаза – большие, широко раскрытые, которые, казалось, хотели прочесть мою мысль до самой глубины души. Они были беспокойны, взволнованы, раздражены уклонением моего взгляда. Я делала это не нарочно: если бы я взглянула на него прямо, я бы расплакалась. Я была возбуждена, смущена, я не знала, что делать с собой, а он думал, может быть, что я кокетничала. Да, в эту минуту, по крайней мере, я знала, что он не лгал.

– Теперь вы меня любите, а через неделю разлюбите, – отвечала я.

– Ах, зачем вы это говорите. Я вовсе не из тех людей, которые всю жизнь поют для барышень, я никогда ни за кем не ухаживал, никого не любил. Есть одна женщина, которая во что бы то ни стало хочет добиться моей любви. Она назначала мне пять или шесть свиданий; я всегда уклонялся, потому что я не могу ее любить, – вы теперь видите!..

Ну, да я никогда бы не кончила, если бы погрузилась в свои воспоминания и стала их записывать. Так много было сказано! Ну, полно, пора спать.

14 марта

Кажется, я обещала Пьетро опять ехать кататься верхом. Мы встретили его в цветном платье и маленькой шапочке; бедняжка ехал на извозчике.

– Почему вы не попросите лошадей у вашего отца? – говорю я ему.

– Я спросил, но если бы вы знали, до чего все А. суровы.

Мне было неприятно видеть его в этом жалком извозчичьем экипаже.

Сегодня мы уезжаем из отеля «Лондон», мы наняли большое и прекрасное помещение в первом этаже на Via Babuino. Передняя, маленькая зала, большая зала, четыре спальни, studio и комнаты для прислуги.

16 марта

К десяти часам приходит Пьетро. Зала очень велика и очень хороша; у нас два рояля – один с длинным хвостом, другой – маленький. Я принялась тихонько наигрывать «Песню без слов» Мендельсона, а А. запел свой собственный романс. Чем серьезнее и горячее он становился, тем более я смеялась и становилась холодна. Для меня невозможно представить А. серьезным. Все, что говорит любимая женщина, кажется очаровательным. Я иногда могу быть забавной для людей равнодушных ко мне, для неравнодушных – и подавно. Среди фразы, преисполненной любви и нежности, я говорила какую-нибудь вещь – неодолимо смешную для него, и он смеялся. Тогда я упрекала его за этот смех, говоря, что я не могу верить ребенку, который никогда не бывает серьезен и который смеется как сумасшедший от всякого пустяка. И так – много раз, так что он наконец пришел в отчаяние. Он стал рассказывать, как это началось; с первого вечера – на представлении «Весталки».

– Я так люблю вас, – сказал он, – что готов Бог знает что сделать для вас. Скажи́те, чтобы я выстрелил в себя из револьвера, я сейчас сделаю это.

– А что бы сказала ваша мать?

– Мать моя плакала бы, а братья мои сказали бы: «Вот нас стало двое вместо троих».

– Это бесполезно, я не хочу подобного доказательства.

– Ну, так чего же вы хотите? Скажи́те! Хотите, чтобы я бросился из этого окна – вон в тот бассейн?

Он бросился к окну, я удержала его за руку, и он не хотел больше выпускать ее.

– Нет, – сказал он, глотая, как кажется, слезы, – я теперь спокоен; но была минута… Господи! Не доводите меня до такого безумия, отвечайте мне, скажите что-нибудь.

– Все это глупости.

– Да, может быть, глупости молодости. Но я не думаю: никогда я не чувствовал того, что сегодня, теперь, здесь. Я думал, что с ума сошел.

– Через месяц я уеду, и все будет забыто.

– Я поеду за вами повсюду.

– Вам не позволят.

– Кто же мне может помешать? – воскликнул он, бросаясь ко мне.

– Вы слишком молоды, – говорю я, переменяя музыку и переходя от Мендельсона к ноктюрну, более нежному и более глубокому.

– Женимся. Перед нами такое прекрасное будущее.

– Да, если бы я захотела его!

– Вот те на! Конечно, вы хотите!

Он приходил все в больший и больший восторг; я не двигалась, даже не менялась в цвете.

– Хорошо, – говорю я, – предположим, что я выйду за вас замуж, а через два года вы меня разлюбите.

Он задыхался:

– Нет, к чему эти мысли?

И захлебываясь, со слезами на глазах, он упал к моим коленям. Я отодвинулась, вспыхнув от досады. О, спасительный рояль!

– У вас должен быть такой добрый характер, – сказал он.

– Еще бы! Иначе я бы уже давно прогнала вас, – ответила я, отворачиваясь со смехом.

Потом я встала, спокойная и удовлетворенная, и отправилась выполнять долг любезности с другими. Но нужно было уходить.

– Уже пора? – сказал его вопросительный взгляд.

– Да, – говорит мама.

Передав все вкратце маме и Дине, я запираюсь в своей комнате и, прежде чем взяться за перо, сижу целый час, закрыв лицо руками, с пальцами в волосах, стараясь отдать себе отчет в своих собственных ощущениях.

Кажется, я понимаю себя!

Бедный Пьетро, не то чтобы я ничего не чувствовала к нему, напротив, но я не могу согласиться быть его женой.

Богатства, виллы, музеи всех эти Рисполи, Дорио, Торлониа, Боргезе, Чиара постоянно давили бы меня. Я прежде всего честолюбива и тщеславна. Приходится сказать, что такое создание любят только потому, что хорошенько не знают его! Если бы его знали, это создание… О, полно! Его все-таки любили бы.

Честолюбие – благородная страсть.

И почему это именно А., вместо кого-нибудь другого?

И я повторяю эту фразу, подставляя другое имя.

18 марта

Мне никогда не приходится ни на минуту остаться наедине с А. – это меня сердит. Я люблю, когда он говорит, что любит меня. С тех пор как он все высказал мне, я постоянно сижу, опершись локтями на стол, и думаю. Я люблю, может быть. Всегда, когда я утомлена и наполовину дремлю, мне кажется, что я люблю Пьетро. Зачем я так тщеславна? Зачем я честолюбива? Зачем я так рассудительна? Я не способна посвятить минуте удовольствия целые годы величия и удовлетворенного тщеславия.

Да, говорят романисты, но этой минуты удовольствия достаточно, чтобы осветить ее лучами целое существование. О! Нет! Теперь мне холодно, и я люблю, завтра мне будет тепло, и я не буду любить. И от таких изменений температуры зависят судьбы людей!

Уходя, А. говорит: «Прощайте» – и берет меня за руку, которую не выпускает из своей, делая в то же время десять различных вопросов, чтобы промедлить время.

Все это я сейчас же рассказала маме; я ей все рассказываю.

20 марта

Я преглупо вела себя сегодня вечером.

Я говорила шепотом с этим повесой и дала повод надеяться на такие вещи, которые никогда не могут исполниться. В обществе он нисколько не занимает меня; когда же мы остаемся вдвоем, он говорит мне о любви и браке. Он ревнив, и до бешенства ревнив. К кому? Ко всем. Я слушаю его речи с высоты моего холодного равнодушия и в то же время позволяю ему завладеть моей рукой. Я беру его руку с почти материнским видом, и, если он еще не совсем омрачен своей страстью, как он говорит, он должен видеть, что, отталкивая его своими словами, я в то же время удерживаю его взглядами.

И говоря ему, что я никогда не буду любить его, я его люблю, или, по крайней мере, веду себя так, как будто бы любила его. Я говорю ему всевозможные глупости. Другой был бы доволен, другой человек, постарше, а он разрывает салфетку, ломает две пары щипцов, прорывает холст. Все эти эволюции позволяют мне взять его за руку и сказать ему, что он сумасшедший.

Тогда он глядит на меня с дикой неподвижностью, и взгляд его черных глаз теряется в моих серых глазах. Я говорю ему без всякого смеха.

– Сделайте гримасу.

И он смеется, а я делаю вид, что недовольна.

– Значит, вы меня не любите?

– Нет.

– Я не должен надеяться?

– Боже мой! Да, всегда можно надеяться; надежда – в натуре человека, но что до меня, вы ничего от меня не добьетесь.