Вокруг света на "Коршуне" - К. Станюкович
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не слышно, как обыкновенно, ни шутки, ни смеха. Только изредка кто-нибудь заметит:
– Ишь ты, каторжный какой ветер…
– Штурма настоящая…
Молодой матросик из первогодков, ошалелый от страха, обращается к пожилому матросу и спрашивает:
– А что, Митрич, потопнуть нельзя при такой страсти?
«Митрич», здоровенный, коренастый матрос и, судя по сизому носу, отчаянный пьяница, отвечает грубоватым голосом:
– Деревня ты как есть глупая!.. Потопнуть?! И не такие штурмы бывают, а корабли не тонут. «Конверт» наш, небось, крепок… И опять же капитан у нас башковатый… твердо свое дело понимает… Погляди, какой он стоит… Нешто стоял бы он так, если бы опаска была…
Молодой матросик, стоявший у грот-мачты, смотрит на мостик, где стоит капитан, и несколько успокаивается.
– Бог-то его любит, братцы, за евойную доброту к матросу и не попустит! – вставил кто-то.
– То-то оно и есть! – подтвердил Митрич и после минуты молчания прибавил, обращаясь ко всем: – давечь, в ночь, как рифы брали, боцман хотел было искровянить одного матроса… Уже раз звезданул… А около ардимарин случись… Не моги, говорит, Федотов, забижать матроса, потому, говорит, такой приказ капитанский вышел, чтобы рукам воли не давать.
– Что же боцман?
– Известно, оставил… Но только опосля все-таки начистил матросику зубы… Знает, дьявол, что матрос не пойдет жалиться… А все ж таки на этих анафем боцманов да унтер-церов теперь справа есть… Опаску, значит, будут иметь…
– Мутит, братцы, ох, как мутит, – жаловался матросик.
– А ты «страви» – полегчает, – ласково сказал Митрич.
– То-то не «травит»…
– А ты запусти, братец ты мой, палец в глотку…
Матросик последовал совету товарища.
– Ну, что, легче?
– Будто и легче.
Ашанин пробыл наверху около часа. Шторм, казалось, крепчал, и качка делалась нестерпимее. Он снова почувствовал сильные приступы морской болезни и на этот раз мучительные.
И снова все показалось ему немилым, и снова морская служба потеряла всякую прелесть в его глазах. Он спустился вниз, шатаясь, дошел до своей каюты и влез на койку. Но и лежачее положение не спасло его. После самого пребывания на свежем воздухе его, как выражался старый штурман, «совсем разлимонило» в душной и спертой атмосфере маленькой каюты, в которой по-прежнему бедный батюшка то стонал, то шептал молитвы, вдруг прерываемые неприятными звуками, свидетельствовавшими о приступе морской болезни.
Володя так же страдал теперь, как и его сожитель по каюте, и, не находя места, не зная, куда деваться, как избавиться от этих страданий, твердо решил, как только «Коршун» придет в ближайший порт, умолять капитана дозволить ему вернуться в Россию. А если он не отпустит (хотя этот чудный человек должен отпустить), то он убежит с корвета. Будь что будет!
В этот мучительный день на Немецком море Володя ненавидел морскую службу, а море, которое он видел в иллюминатор, внушало ему отвращение.
IV
Такие же чувства испытывали в этот день большая часть офицеров и гардемаринов и добрая половина матросов. Всех укачало, и для всех берег являлся желанным и недостижимым блаженством.
Все почти отлеживались по своим каютам, с ужасом ожидая времени, когда придется идти на вахту.
По случаю шторма варки горячей пищи не было. Да почти никто и не хотел есть. Старики-матросы, которых не укачало, ели холодную солонину и сухари, и в кают-компании подавали холодные блюда, и за столом сидело только пять человек: старший офицер, старик-штурман, первый лейтенант Поленов, артиллерист да мичман Лопатин, веселый и жизнерадостный, могучего здоровья, которого, к удивлению Степана Ильича, даже качка Немецкого моря не взяла.
– Вы, батенька, прирожденный моряк, – говорил старик-штурман и уписывал с обычным своим аппетитом и ветчину, и холодную телятину, запивая все это любимой своей марсалой.
Обедали, конечно, с деревянной сеткой, укрепленной поверх стола, в гнездах которой стояли приборы и лежали плашмя графины и бутылки, чтобы все эти предметы не могли двигаться на качающемся стремительно столе. Вестовые выписывали вензеля и делали необыкновенные акробатические движения, чтобы донести блюда по назначению и не разметать яств по полу. Приходилось выбирать моменты и обедающим, умело ими пользоваться, чтобы благополучно донести вилку до рта, не разлить вина или не обжечься горячим чаем, который подавался в стаканах, завернутых в салфетку.
Весь этот день Володя пролежал в каюте, впадая по временам в забытье. Точно сквозь сон слышал он, как под вечер зычный голос боцмана прокричал: «Пошел все наверх» – хотел, было, вскочить, но, обессиленный, не мог подняться с места.
Да и не все ли равно? Ведь он бесповоротно решил в первом же порте остаться, и ну ее к черту, эту отвратительную службу… Пусть дядя сердится, а он не виноват… Ишь, ведь как мечется во все стороны корвет… О, господи, что это за ужасная качка… И неужели можно к ней привыкнуть когда-нибудь…
Он вспомнил, что не пошел на вахту, и когда ему рассыльный пришел доложить, что до вахты пять минут, сказал, что болен и выйти не может…
Еще бы выйти, когда его безостановочно тошнит.
Он ни за что не встанет… Пусть с ним делают, что хотят… Он будет лежать до тех пор, пока «Коршун» не придет в порт… О, тогда он тотчас же съедет на землю.
Счастливцы, кто живет на земле… Идиоты – пускающиеся в море… О, как завидовал он всем этим счастливцам, которые сидели и ходили и не чувствовали этих мучительных приступов…
«О, мама, милочка! как бы я хотел быть с тобой!» – повторял Володя и, наконец, забылся в тяжелом сне.
V
Проснувшись на следующее утро, Володя, к крайнему своему изумлению, чувствовал себя свежим, бодрым, здоровым и страшно голодным.
Что это значит?.. Разве уж больше не качает?
Но корвет качало и качало почти так же, как вчера, а между тем Ашанин не испытывал никакого неприятного ощущения.
Он боялся верить такому счастью. Может быть, ему так кажется оттого, что он лежит?
И он приподнялся на койке, придерживаясь рукой за стойку, чтобы не стукнуться лбом. Койка, словно качели, мечется под ним, а он ничего… Ни тоски, ни этого сосания под ложечкой, ни этого свинца в голове.
– Неужели?! – громко воскликнул Ашанин.
– Что вы, Владимир Николаевич?.. Али во сне?.. Господь с вами! – проговорил слабым голосом батюшка.
– Простите, батюшка, я вас разбудил?
– Какой сон… Не дает мне господь сна-то. Всю ночь мучился… и теперь вот… Качка-то какая… Нет передышки…
– Разве вам не легче сегодня?
– Нимало не легче…
– А я, батюшка, так нисколько не чувствую качки, точно ее и нет! – с счастливым и радостным чувством говорил Ашанин. – А вчера-то… Впрочем, это может быть пока, а когда встану…
– Который час?
– О! уже половина восьмого, а мне с восьми на вахту.
Ашанин спрыгнул с койки и постоял несколько времени, ожидая, что вот-вот и вся его радость разлетится прахом.
Но здоровый крепкий организм юноши выдержал и это испытание, и он, хотя и не без больших забот о равновесии собственного тела, сегодня мог вымыться, причесаться, – словом, несколько заняться туалетом, о котором и не думал вчера.
– Ишь, какой вы счастливец, – проговорил батюшка.
– Вам не надо ли чего? Не приказать ли подать чаю?
Но батюшка замахал руками.
– Не надо мне ничего… Какой чай… Служитель божий страждет, а вы, словно бы в издевку над ним, предлагаете чай, когда на свет божий тошно смотреть… Нехорошо, Владимир Николаевич! – раздраженно говорил батюшка.
– Честное слово, батюшка, я и не думал издеваться… Я сам вчера страдал… Я понимаю…
Но батюшка застонал, и Володя вышел из каюты.
В палубе почти не видно было лежащих матросов, и лица у всех не были бледные, как вчера.
– Ну, а ты, Рябов, как, брат, сегодня? – окликнул Ашанин Ворсуньку, выходившего из каюты артиллериста.
– А вы уж изволили встать? А я только что хотел вас побудить… Да как же, барин, у вас сапоги не чищены… и платье тоже… Я утром рано заходил, так боялся обеспокоить… И поп стонет…
– Не беда… Ты лучше скажи, рвет тебя с души, как ты вчера говорил, или нет?
– Самую малость, барин…
– Меня нисколько, брат! – весело говорил Володя.
– Дай вам бог… Бог даст, и у меня отойдет… Сегодня по крайности хоть на свет божий глядеть можно, а вчера…
– Вчера, брат, и меня укачало… Хотел вовсе службу бросать! – засмеялся Володя.
– Уйтить только некуда, барин… Кругом море…
Володя вошел в гардемаринскую каюту. Там уже пили чай.
– Ну, что, Ашанин, ожили? – встретили его со всех сторон вопросами молодые люди.
– Ожил, а вы, господа, как?
– Вчера все, как есть, в лоск лежали, – заметил курчавый, красивый брюнет Иволгин.
– И собирались в отставку?
– Собирались! – рассмеялся Иволгин. – Разве и вы тоже?
– Я сбежать даже собирался.
– Ну, а теперь вас нисколько не укачивает? – допрашивал Иволгин.
