Журавли над полем (сборник) - Владимир Киреев

– Мой батюшка и не настаивал, чтобы я пошел по его стезе, – говорил он Маркину. – Я даже церковь посещал больше по необходимости, дабы родитель был доволен уж тем, что я где-то с ним рядышком. А я любил смотреть на машины. Приду, бывало, на железнодорожную станцию и смотрю зачарованно на махину паровоза, размышляя о том, как это в чреве его происходит превращение угля и воды в пар, и как тот пар двигает части тела машины, сообщая ей такую громадную силищу – тащить за собой целый груженый состав из двадцати вагонов. Читать и писать начал рано, потому изыскивал разные книги, из которых мог почерпнуть знание об интересовавших меня разных машинах. Потом, после окончания церковно-приход-ской школы, я перешел в гимназию, где учился со всем старанием, какое было только возможно, и закончил ее с серебряной медалью. В Москву в технический университет я уехал уже вопреки воле родителя, который стал настаивать о моем поступлении в духовную академию, так как при моих способностях к учебе, он уже видел меня чуть ли не иерархом церкви, а я стал инженером-конструктором на Иркутском заводе тяжелого машиностроения.

– Как вы здесь оказались? – спрашивал Маркин.

– Наш отдел конструировал один технологический узел, при его изготовлении и запуске в производство, по непонятным мне причинам произошла авария и погиб человек. Вместо того, чтобы разобраться, половину нашего отдела посадили, обвинив во вредительстве. А было ли оно это вредительство, я не могу утверждать, потому что лично мое участие в разработке было слишком узкое, специализированное, где, я считаю, ошибка исключена. Но разве может быть сын священника честным человеком и хорошим инженером?.. В общем, подписывать что-либо я наотрез отказался.

Когда Блажного в очередной раз уводили на допрос, сокамерники ожидали его с нетерпением, гадая, куда унесут их товарища: в камеру или уж сразу в «холодную» – так в тюрьме называли морг. Однако Блажной все возвращался и возвращался, поражая сокамерников своей живучестью.

Но однажды не вернулся, и вся камера замерла в ожидании рокового известия.

Просовывая в окошко камеры баланду, охранник вяло сообщил:

– Блажного свово не дождетесь, ево осудили на десять годков. Так что свидетесь на Колыме.

И добавил, ухмыльнувшись:

– Ежели, канешна, сами доживете.

Для Маркина допросы продолжились. Новый следователь представился как Выдрин Геннадий Николаевич. Внешне ничем вроде не примечательный: около сорока лет, худощавый, среднего роста, с небольшой лысоватой головой и лицом, напоминающим зверька. Не своим выражением лица напоминающий, а скорей непропорциональным лицу размером носа и близко посаженными глазами – прищуренными и холодными.

О Выдрине арестанты рассказывали, понизив голос, передавая подробности его биографии, поначалу бьющего в барабан пионера, затем комсомольца, который всегда «на переднем крае» советской молодежи, а уж потом и коммуниста – пламенного борца за самые высокие идеалы. И трудовая биография Выдрина складывалась по восходящей лестнице: комсомол, партийная работа и, наконец, следственный отдел, куда Выдрин якобы попросился сам.

Никто не знал, что можно было ожидать от следователя Выдрина, который готовился к каждому допросу, как готовится актер к выходу на сцену – недаром арестованные между собой называли его «Артистом». К подследственному, которого приводили в помещение для допроса, он входил тогда, когда тот уже уставал от ожидания своей участи. Входил быстро, вроде как торопится приступить к «работе», или, наоборот, – медленно, крадучись, будто готовился «к прыжку», или эдак вразвалочку, изображая из себя «простецкого парня», который пришел поговорить «по душам», чтобы разрешить участь арестованного самым благоприятным для последнего образом.

На этот раз Выдрин вошел с печатью глубокого раздумья на лице. Раскрыл «дело» подследственного, долго читал, затем откинулся на стуле, как давнему знакомому, сказал:

– Мне в вашем деле все понятно, и, вижу, коллеги мои несколько перегнули палку в формировании обвинительного заключения. Но мы это поправим. Та-ак.

Некоторое время, выражаясь языком актеров, «держал паузу», затем резко наклонился в сторону Маркина, спросил:

– Так, Василий Степанович, или не так?.. А?.. Поправим, говорю?.. Маркин кивнул головой.

– Вот и ладненько. Теперь посмотрим по пунктам: тут сказано, что вы травили людей формалином – ну не чушь ли? А, Василий Степанович?.. Выходит, и все ваши предшественники тоже травили людей формалином. Так я говорю или не так?..

Маркин кивнул головой во второй раз.

– Читаем далее. Семенное зерно было должным образом не оформлено, поэтому колхозы в свое время не получили качественные семена для посева. Та-ак. Но и это какая-то ерунда. Существует же общепринятый порядок в оформлении такого рода документов, и вряд ли вы стали бы его нарушать.

Маркин кивнул головой в третий раз. В душе его ворохнулось что-то вроде надежды на благополучный исход в злом повороте его судьбы.

«Мягко стелет, да не пришлось бы жестко спать, – подумалось в то же время. – Хотя. черт его знает, чего ожидать.»

Решил пока отмолчаться, а там видно будет.

– «Сын врага народа Степана Маркина, раскулаченного крестьянина из станицы Расшеватская.», – читал дальше Выдрин. – А кто сегодня не сын или бывшего кулака, или бывшего священника, или бывшего царского чиновника, или бывшего царского же военного? Кто?.. Где взять идеальный человеческий материал, чтобы строить развитой социализм, а потом и коммунизм? Где?.. Воспитывать надо людей, растить из детей бывших врагов советской власти настоящих преданных делу революции борцов – вот, что надо делать сегодня, и это есть первостепенная задача, которую определяет перед нами наш великий вождь Иосиф Виссарионович Сталин. Ему же принадлежат и слова: кадры решают все.

Следователь говорил это, расхаживая перед арестованным. После последних слов остановился, спросил:

– А к чему мы придем, если будем разбрасываться кадрами? А?.. Вот вы, Василий Степанович, около года, как арестованы и, значит, от вас никакой пользы народному хозяйству. Так я говорю или не так?

Маркин в который уж раз кивнул головой.

– Так чего же вы здесь делаете, если работа стоит?.. Если дел невпроворот?.. Если не решены главные задачи государства?..

Выдрин наклонился к Маркину, упершись руками в крышку стола, доверительным тоном предложил или даже, может быть, попросил:

– Давайте, Василий Степанович, на чистоту и покончим с этим недоразумением разом.

И Маркин неожиданно для себя рассказал Выдрину о своей работе, о том, какой неожиданностью был для него арест, и как он терпел тюремные лишения ради жены и дочери.

Далее произошло необъяснимое, о чем потом вспоминал со стыдом и никак не мог взять в толк, что человек может быть до такой степени унижен другим человеком, пусть даже и облеченным неограниченной властью над арестантом.

– Вот ты и попался, сволочь, значит, ты все терпел все ради жены и дочери? – вдруг прошипел Выдрин. – Ты думаешь, мы тебе простили твое кулацкое происхождение и все шито-крыто? Ты уехал в Сибирь, чтобы отомстить за свою семью, дабы беспрепятственно вредить нашему советскому строю и сельскому хозяйству?..

Били на этот раз так, как никогда до селе не били: с издевкой, весело, по таким местам били и так мастерски били, что Маркин постоянно находился на грани потери сознания, однако сознания не терял, и от того муки его были нескончаемыми.

И он подписал «признание».

7 октября 1938 года Тройка при УНКВД Иркутской области рассмотрела дело обвиняемых по статье 58-7, 58–10 УК РСФСР, приговорив Маркина В. С., Омелича Ф. Д., Колчина П. Д. к десяти годам лагерей. Ермаков С. А. был осужден раньше и 28 июня 1938 года той же Тройкой приговорен к расстрелу. Приговор был приведен в исполнение 3 июля 1938 года.

7.

Сказать, что из себя представляла Колыма конца тридцатых годов, наверное, не смог бы даже тот, кто там побывал, и путь на Колыму – это было самое легкое для любого осужденного на десять лет. Десять лет – стандарт, который определял суд или «Тройка», представляющая этот, с позволения сказать, правоохранительный орган, вершивший судьбы миллионов несчастных.

Суд ожидали все – и политические, и уголовники. Дальше приезжал «хозяин», отбирал из числа осужденных нужных ему людей, и люди эти, из категории осужденных автоматически переходили в категорию заключенных. Заключенных грузили в так называемые «телячьи» вагоны и везли в порт Находка, где в то время было три зоны: общая, зона усиленного режима и зона для политических.

В порту Находка заключенных опять же грузили в трюмы парохода, и шесть суток люди маялись до бухты Нагаево.

Следует сказать, что в порту Находка заключенным уже определялся твердый тюремный паек: на завтрак – селедка, чай, на обед – суп, каша, чай, на ужин – каша, чай. Кроме того, сразу выдавалась пайка – восемьсот граммов черного хлеба: хочешь – съешь сразу, хочешь – растяни на целый день. А коли выдавалась пайка, то находились и охотники ее отнять. Иными словами говоря, вступали в силу так называемые неписаные «зэковские» законы, по которым предстояло жить ближайшие десять лет.