Расплата - Максим Геннадьевич Щербаков

— В комендатуру обоих.

— С конвоем?

— Немедленно.

Днем я встретил двух старшин у здания штаба. Они меня не узнали. Взгляды у обоих были потухшие, а в глазах жилетки стояла какая-то собачья просьба о жалости. Я прошел мимо и конвой увел их в мрачной тишине в комендатуру. Больше я их не видел.

26 АВГУСТА

Совсем рядом со штабом ухают орудия наших танков. В парке повсюду следы воинского постоя: неописуемая грязь, мусор, запах мочи. Впервые увидел тигрят.

Трое в полной выкладке с автоматами, гранатометами, громадными рюкзаками и гражданскими пакетами проковыляли мимо меня, тяжело дыша и утирая пот, который ручейками струился из-под касок. «Вот чудаки» — подумал я — «Каски-бы сняли». Они дошли до бортового Урала, укрытого густой тенью под кроной старого вяза, побросали у колес пакеты с рюкзаками и тут же повалились на землю. Все, и тяжелая болезненная поступь, и новая с иголочки форма, сидевшая одинаково мешковато на троих, и даже то, как неловко они держали оружие, изобличало в них штатских. То был добровольческий батальон «Тигр» из Приморья. Морпехи то ли в шутку, то ли в насмешку прозвали великовозрастных земляков тигрятами. Так и повелось.

* * *

В ночь, когда тигрята заняли украинские окопы, в секрете дежурил пулеметчик Дмитраж, самый молодой из тигрят. Еще трое спали в блиндаже. Запрокинувшись на спину, Дмитраж любовался, как по глубокому небу плыли и таяли изорванные вышним ветром облака, мечтательно улыбаясь, ласкал огрубевшими руками серебристые перья ковыля. Незнакомая речь донеслась из глубины посадки и из-за деревьев прямо на него вышли трое, а за ними показались еще несколько человек. Шли они, тихо переговариваясь и не таясь. «Немцы» — отчего-то подумал пулеметчик. В памяти его запечатлелось сосредоточенное гладко выбритое лицо первого «немца» и его дорогая натовского кроя форма. По спине прокатился мертвенный холодок и прыгающей ладонью он похлопал по брустверу, проверяя запасную коробку с патронами.

Первая очередь свалила головной дозор. Остальные побросали свои тела в траву и открыли ураганный ответный огонь. Близко, почти в упор, из травы показалась зевластая пасть гранатомета. Грянул выстрел. Сзади, в блиндаже, там, где спали трое тигрят, рвануло так, что выбило бревна у входа. Гранатометчик перекатился, выпустил в пустоту магазин из автомата и, не спуская с блиндажа часто мигающих испуганных глаз, достал из подсумка свежий магазин, но никак не мог его вставить дрожащими руками. Содрогаясь, отрывисто загрохотал пулемет Дмитража. «Немцы» ответили четкими сколоченными очередями. Стреляли правильно, как на ученьях. Пули потянули над Дмитражом близкий смертный высвист. В верхушках деревьев зашумело и на границе пролеска грянул первый разрыв. Это минометный расчет нашей морской пехоты открыл заградительный огонь по посадке. Мины стали ложиться ближе, плотнее и пулемет словно осатанел. И не было совершенно никакой возможности «немцам» отойти. Кто-то из «немцев» вскрикнул и воткнулся головой в землю. Одна пуля с силой ударила Дмитража в бок, другая цокнула в патронную коробку. Дмитраж оскалился какой-то волчьей улыбкой и потянулся за жгутом. Пулемет на мгновенье замолчал и немцы стали откатываться. Темнеющими глазами Дмитраж заметил, что в ветвях зашевелилось, с досадой отбросил жгут и прильнул к пулемету перекошенным землистым лицом. И снова загрохотал пулемет.

Не знали «немцы», что перестрелку с ними ведет один пулеметчик и, расстреляв половину боекомплекта и оставив троих погибших, торопливо отошли. Лес затих совершенно. Дмитраж, чувствуя, что теряет сознание, перевернулся на спину. Над намокшей в крови Украиной скорбно светило хмурое солнце. Слабый ветерок разносил над горячей землей горьковатый запах ковыля и сгоревшей плоти.

Вскоре подошли наши. Тела погибших наемников досмотрели. Один из погибших «немцев» оказался сержантом спецназа морской пехоты армии США. У двух других документов не нашли.

Из пятерых тигрят в живых остался один. Раненого унесли. Вокруг Дмитража валялись несколько пустых патронных коробок. Он так и лежал на спине. Каменно застывшие глаза его глядели со спокойной грустной задумчивостью на синее небо, на проплывавшие над кронами редкие облака.

* * *

На тропинке едва разминулся с громадных размеров сенбернаром. Пес посмотрел на меня грустными слезящимися глазами и пошел к часовым, ко входу в штаб, а я пошел в «колониальную лавку» — продуктовый магазин, открытый одним из местных жителей в своем доме. За несколько дней, пока я гостил у танкистов, на моей койке в штабе разместили вновь прибывшего офицера. Придется искать новый ночлег. Думал переночевать в парке у памятника освободителям, но побоялся, как-бы ночью не утащили местные петлюровцы. От этих всего жди! Прошелся по зданию штаба в поисках свободного угла. На втором этаже содомская грязь. В единственной прибранной комнате битком. В другой побольше, с книжными полками, заставленными русскими и украинскими книгами, царил священный библиотечный полумрак. В дальнем углу комнаты я не сразу разглядел бойца на полу — он свернулся и дрожал в лихорадке, изредка заходясь резким густым кашлем. Подошло время ужина. Трапезничал штаб, как и полагается всякому штабу бригады морской пехоты, в зрительном зале, на сцене под люстрами с лепниной. В партере был сложен театральный реквизит, остатки мебели, софиты, кофры с беспилотниками. В амфитеатре несколько офицеров отгородили себе щитами комнату, разложили на полу спальные мешки, рюкзаки, оружие, развесили белье и провели в свою келью электричество. Через приоткрытую дверь из радиоэфира донеслось: — «У меня два трехсотых. Один тяжелый». Размеренно и зловеще пищала рация, оставленная на зарядку. Между рядами сидений я увидел того самого сенбернара. Пес положил морду на лапы и пытался уснуть. Я вскрыл упаковку фасоли с мясом, поставил перед ним. Пес посмотрел на меня взглядом словно вопрошавшим «Скоро ли опомнится в этой страшной стране и восстановится мир и покой». Я пожал плечами, налил ему воды из бутылки и открыл два паштета. Одну порцию отдал собаке, вторую съел сам. Остатки воды из бутылки перелил в свою флягу и высыпал в нее витаминного порошка из армейского пайка. Пес поел и уснул в проходе. А я отыскал крышку теннисного стола в дальнем углу сцены, устроил ее на спинки кресел и получилась замечательная полуторная кровать. Я разложил на ней пенку, спальник, разделся и стал укладываться. Я долго ворочался, разглядывая над залом люстру с лепниной, а потом провалился в полудрему и уснул.

Через несколько часов я проснулся от шума на сцене. На сцене человек шесть пили вечерний кофе, а за крайним третьим столом сидели двое и один из них, вероятно дознаватель из комендатуры, допрашивал ополченца в мешковатой форме:

— Окрикнул, говоришь?