Мадам Дортея - Сигрид Унсет

Какие странные, однако, истории рассказывали сегодня о пророчествах Сибиллы и ее способности исцелять людей и скотину. Надо признаться, эта старая цыганка была умнее многих и знала старинные испытанные средства, которые позволяли ей успешно врачевать недуги, ею же самой иногда и вызванные. А звериный магнетизм, о котором говорили сегодня на кухне?.. Нельзя же серьезно верить в колдовство?.. Господи, только бы Йорген не столкнулся с табором Сибиллы, ее сыновья — темные личности, они всегда ходят с ножами…

Зачем бояться раньше времени — ведь она убедилась сегодня, что ее смертельный страх за сыновей оказался безосновательным…

Дортея ворочалась с боку на бок, ища удобное положение среди подушек. Бертель свернулся клубочком у стены и спал, как сурок, от его худенького тельца исходило приятное тепло. Накормленный, сухой Кристен теперь не проснется уже до полуночи. Дортея придвинула колыбель поближе к кровати, чтобы, не вставая, дотянуться до ребенка, как только он подаст голос.

Если бы люди не пугали себя собственными фантазиями, они избавились бы от многих страданий. Но именно этого они и не хотели, они как будто наслаждались, побуждая себя трястись от ужаса.

Завтра вечером — Дортея сложила на груди руки и прижалась горячей щекой к прохладной коже плеча, — завтра вечером она заключит в объятия любимого мужа…

Утром, едва проснувшись, Дортея вспомнила, что ночью ей приснился Теструп, — она снова закрыла глаза, пытаясь удержать образы из сновидения. Потом припомнила, что видела во сне и своего отца — красивого, моложавого, она видела его очень отчетливо, в бодрствующем состоянии ей никогда не удавалось вызвать образ отца из тумана забвения. Был с ними и майор Экелёфф, она узнала его по портрету, висевшему в гостиной. Они сидели втроем в какой-то большой комнате, это была их гостиная здесь, в Бруволде, и вместе с тем не она. Потом пришел еще один человек, она не смогла разглядеть его лица, стоя в дверях, он поманил сидевших, и они все вместе ушли…

Ходя по комнате и одеваясь, Дортея смахнула с себя неприятное впечатление, оставленное этим сном, словно плесень или паутину. За окном все еще валил снег, белые, пушистые ветви деревьев слегка согнулись под ним, за белым платом поля начинался заснеженный еловый лес, растворявшийся в белесом от снега воздухе. По такой дороге они приедут не раньше вечера.

Дортея наслаждалась тихим, спокойным днем. Она скроила новые рубашечки для Биргитте — за зиму девочка выросла из всего нижнего белья. Потом поднялась в комнату, где стояли ткацкие станки, — скоро потеплеет настолько, что она уже сможет усадить девушек за работу. Да и сама будет проводить свободное время за ткацким станком…

Когда стемнело, Дортея открыла дверцу печки и устроилась в кресле Теструпа с вязанием, ей хотелось отдохнуть за рукоделием, пока няньки с младшими детьми и Бертелем сидят на кухне, а старшие девочки строят на дворе снежную крепость.

Она очнулась, когда в полумрак ее дремы ворвались две темные фигуры — ее звали нетерпеливые, радостные голоса сыновей. За ними шла Йоханне с зажженной свечой, которую она поставила на стол.

— Вильхельм! Клаус! — Дортея вскочила, и сыновья бросились в ее распахнутые объятия. — Мальчики мои, как я тревожилась за вас!.. А где папенька?

— Папенька? — хором спросили они.

— Разве он не вернулся вместе с вами?

Подняв голову, Вильхельм быстро и внимательно взглянул в лицо матери:

— Нет… А его нет дома?

Йоханне всплеснула руками:

— Так вы еще не знаете, что управляющий той же ночью, как только узнал, что вы не вернулись, уехал искать вас?..

Дортея застыла, словно ее поразила молния. Бессознательно она все еще крепко прижимала к себе Клауса; почувствовав, что дома случилось какое-то несчастье, он прижался к матери и спрятал голову у нее на груди…

Вильхельм невольно расправил плечи, казалось, он вот-вот сорвется с места и куда-то побежит. Он по-прежнему смотрел в лицо матери горящим, непонимающим взглядом. Увидев, что Дортея покачнулась, он быстро обнял ее за плечи.

Она опустилась в кресло. Ей хотелось упасть без чувств, исчезнуть на время, перестать думать. Клаус, которого она увлекла с собой в кресло, тихо и испуганно заплакал — теперь он стоял на коленях, уткнувшись лицом в колени матери. Дортея, не отдавая себе отчета в том, что делает, гладила его темные влажные волосы, другой рукой она потянулась к Вильхельму и схватила его протянутую ей руку:

— Вильхельм… Вильхельм… Вильхельм, что нам делать…

4

Потом уже Дортее казалось, что она поняла это с первой минуты. Как только стало ясно, что мальчикам ничего не известно об отце, она почувствовала, что случилось несчастье.

По ночам она долго лежала без сна, ища объяснения случившемуся. Теструп мог решить, что беглецы все-таки направились на юг, в сторону столицы и побережья, и повернул за ними. Или же с ним случилась беда, и он лежит сейчас в какой-нибудь дальней усадьбе. Может, он упал с лошади — Ревеилле всегда была пуглива, и зимой на ней почти не ездили. Впрочем, Йорген был опытный наездник. К тому же она знала, что он, если только был жив и не лежал где-нибудь без сознания, позаботился бы о том, чтобы отправить гонца и к своему помощнику на заводе и к ней.

Снег продолжал валить. А что, если он вместе с лошадью лежит где-то, засыпанный лавиной?.. Как жаль, что она не уговорила его взять с собой Фейерфакса…

Каждое утро Дортея вставала с твердым намерением не показывать своей тревоги. Слуги пока что довольствовались теми доводами, которыми она пыталась их успокоить. Страх, пережитый ими за мальчиков, так измучил их, что они теперь с радостью возвращались к своим обычным делам.

Даже Клаус весьма охотно принимал ее уверения в том, что уже совсем скоро объяснится непонятное отсутствие отца. Нельзя же сразу предполагать самое худшее. Мальчик и сам пережил много такого, о чем ему не терпелось рассказать матери. О предстоящей свадьбе в Люнде — дядя Уле хотел, чтобы они с Вильхельмом были его шаферами, а бабушка говорила, что их мать должна непременно приехать и испечь свое знаменитое печенье — яблочные дольки. Дортея понимала, что Клаусу очень хочется попасть на свадьбу, он не допускал даже мысли, что какое-то несчастье может помешать им принять участие в этом празднике.

Понимал все только Вильхельм. Встречаясь глазами со своим старшим сыном, Дортея видела: он думает примерно то же, что и она сама. Ему было ясно: случилось что-то непоправимое.

В первый день после обеда Клаус пришел к матери и предложил подержать для нее шерсть. Пока она сматывала клубок, он рассказывал ей о Даббелстеене. Когда они с Вильхельмом, выспавшись в конунговом амбаре, вернулись в дом, они узнали, что учитель исчез. Бабушка отказывалась что-либо говорить. Но Тура, одна из служанок в Люнде, полагала, что Даббелстеен отправился дальше к своей матери. Вообще-то, по словам Клауса, Тура была в родстве с ленсманом и потому была не совсем служанка, хотя им с Вильхельмом она прислуживала…

Дортея думала о Даббелстеене. Получается, что Теструп был прав. Жаль, что они не позволили ему уехать из Бруволда еще осенью. Ко всем бедам прибавилась новая: теперь ее старшие сыновья слонялись дома без дела, а это означало, что ей строже, чем раньше, приходилось следить за собой, сдерживать свой леденящий страх, ни на секунду не забываться и не позволять себе плакать, чего ей так страстно хотелось.

Она понимала: если случилось непоправимое, мысли о любимом, мучительная тоска по нему, само горе от потери несравненного супруга — все это отодвинется в сторону, спрячется в тайном уголке души, а она будет вынуждена думать только о будущем. Как сложится ее жизнь с семью несовершеннолетними детьми, если они лишатся кормильца?.. Только в заботе о них она могла бы сохранить свою любовь к их отцу. Но в то же время все ее существо рвалось открыто выразить свою скорбь, оплакать эту невосполнимую потерю любимого и друга.

Всю вторую ночь маленький Кристен плакал, не умолкая, — у него болел животик. Видно, ее молоко было отравлено всеми переживаниями. На рассвете, перепеленывая ребенка, Дортея увидела, что он словно истаял, ручки и ножки стали тонкие и слабые, глазки запали, и под ними легли синие тени. Бедный малыш, бедная крошка… Из глаз Дортеи хлынули слезы, и ей стало немного легче. Она встала с мыслью, что день должен идти своим чередом.

Она уже сидела у окна и крохотными стежками шила рубашечки Биргитте, когда к ней пришел Вильхельм. Остальные дети еще завтракали на кухне.

— Маменька, мы тут говорили с Шарлахом… Если мы и сегодня ничего не узнаем о папеньке, наверное, надо будет отправить нарочного в Христианию, в контору?..

Дортея подняла глаза от шитья.

— Я хотел сказать, что мог бы сам поехать туда. Все остальные нужны здесь, вам без них не обойтись. Маменька, поймите меня, — горячо добавил он, — я не могу больше только ждать и ничего не делать.