Мультики - Михаил Елизаров

— А вы что же, следователь? — удивился я.

— С шестьдесят первого года организация борьбы с преступностью несовершеннолетних возложена на аппарат уголовного розыска. И Детские комнаты милиции переведены в его подчинение. Так что считай, что я следователь и пока — добрый. Но ты, Герман, должен уяснить, что если будешь упрямиться, дело не ограничится тремя месяцами учета. Будешь мешать нашей работе, врать, отпираться — отправим в исправительное заведение, а это уже почти тюрьма! Ты ведь не хочешь в тюрьму?

Я только поразился, с какой скоростью Ольга Викторовна обращала пряники в кнуты.

— Перестаньте меня запугивать, Ольга Викторовна. Никуда меня не отправят. Сами же сказали: на учет поставите. Ну, и ставьте на свой учет… — Я чуть подумал и добавил с оскорбленным вздохом: — невинного человека…

Я пожалел, что наши не могут увидеть меня — Куля, Тренер, Аня… Я держался с достоинством, не поддался панике. Лещ и Борман гордились бы мной.

— Что же делать? Как нам быть? — Ольга Викторовна сморщила лоб. — Как помочь тебе, малолетнему преступнику? — Приоткрыв в задумчивости рот, она звонко постукивала по зубам стальным колпачком ручки. Вдруг одной светлой гримасой — «озарило» — Ольга Викторовна расправила лобные морщины. — Това-а-рищи! Да что ж это я рукавицы ищу, а они за поясом? «Мультики»! Ну конечно же! — Она захлопала в ладоши. — «Муль-ти-ки»! Даже странно, почему это мне сразу не пришло в голову?! Старею, видимо… — Она рассмеялась тревожным фальшивым звоном, как смеются актеры на детских спектаклях.

Я понял, что она заранее знала «план спасения», просто приберегала его напоследок.

— Пойдем, Герман, — сказала Ольга Викторовна. — Провожу тебя в детскую комнату.

— А мы где? — удивился я.

— У меня в кабинете. — Она улыбнулась моей бестолковости. — А детской комнатой мы называем камеру временного задержания. Она хоть и выглядит как обычная детская, но я хочу, чтоб ты прочувствовал, что находишься в изоляторе…

Ольга Викторовна встала, я тоже поднялся и сделал несколько шагов в сторону тяжелой двери с засовами, откуда таким непостижимым образом инспекторша появилась десять минут тому.

— Куда собрался, Герман? — окликнула меня Ольга Викторовна. — Нам не ту-у-да… — В ее голосе прорезались новые сюсюкающие интонации, будто она говорила с дошкольником. — Нам сю-у-у-да…

Она стояла перед закрашенной в тон со стеной дверью, той, что находилась рядом с письменным столом. Когда я еще только зашел в кабинет Ольги Викторовны, то подумал, что раньше там, наверное, был черный ход, ликвидированный за ненадобностью. По-хорошему, это даже нельзя было назвать дверью. Проем давно слился со стеной, не было дверной ручки — на этом месте зиял узкий черный, словно ткнули трехгранным напильником, провал, с подсохшей масляной каплей. То есть первое, что приходило в голову при взгляде на стену, — там когда-то была дверь, но мыслей о самой двери не возникало. Она воспринималась частью стены. И вот, пожалуйста — рабочая дверь.

Ольга Викторовна нащупала неразличимый просвет, потянула. Дверь легко отворилась. Еще невидимое мной пространство заливал яркий теплый свет.

Я ступил на порог и, признаться, оторопел. Изолятор оказался настоящей жилой комнатой, просторной и неожиданно уютной. Стены были оклеены очень домашними обоями в васильках и колокольчиках. Такие же голубенькие полевые цветочки украшали пышные с рюшами шторы. Имелась кровать детского калибра со взбитой, как акулий плавник, подушкой и красным стеганым ромбом одеяла, глядящим из белоснежного пододеяльника. Рядом с кроватью стояла бамбуковая этажерка с десятком книг, шкаф для одежды, торшер с бирюзовым абажуром. Была маленькая искусственная елка с гирляндой огоньков, хотя Новый год уже два месяца как закончился. На коврике возле окна валялись игрушки: кубики, картонные ломтики настольной игры, грузовик с зеленым жестяным кузовом, резиновый мяч — одна половина красная, вторая синяя, солдатики и прочая пластмассовая звериная чепуха: белки, зайцы, собачки. Особенно меня поразил воспаленно-розового цвета конь на колесиках. На низком столике были разбросаны карандаши и мелки, лежал альбом для рисования. Рядом со столиком опрокинутые лежали два детских стула с расписными спинками.

— Зачем все это? — повернулся я. — Лошадь какая-то? Машинки. Что вообще за глупости?

— Никакие не глупости, — обиделась Ольга Викторовна. Я понял это по ее насупленному виду. — Комната-то какая? Дет! Ска! Я! Сделана для детей!

— А кровать зачем? — настороженно спросил я. — У вас что, ночуют?

— Ночуют, если надо, — с ехидцей подтвердила Ольга Викторовна. — А что тут такого? Матрас почти новый, белье свежее — ложись себе да спи…

Несколько вразрез с интерьером комнаты был светло-серый прямоугольник на одной из стен, размерами примерно метр на полтора. Подойдя ближе, я увидел, что прямоугольник нанесен даже не краской, агипсом, словнотам замазали выпавшую штукатурку, а обои не наклеили.

— Уж не знаю, — ворчала Ольга Викторовна, — сколько здесь детей побывало, всем нравилось, никто не возмущался…

Она прошлась по комнате, наводя быстрый порядок: подняла и придвинула детские расписные стулья к столику, поправила шторы, чтобы струились равномерными волнами, переставила на этажерке покосившиеся книги, завалившиеся под батарею игрушки сложила в общую кучу на коврик. Резкими взмахами взбила подушку. Чуть подумав, привалила к ней раскоряченного плюшевого медвежонка. Оглядела уют. — Ну вот, теперь и гостей пригласить не стыдно… — удовлетворенно заключила она. — Ладно, Герман, посиди пока здесь, поиграй, книжку почитай или порисуй… — Ольга Викторовна вышла, и я остался один.

Я уже обратил внимание, что с моей стороны дверной ручки тоже нет. Я слегка толкнул дверь — она была неподвижна и тяжела будто скала.

Я отодвинул штору. На оконном стекле застыли вырезанные из бумаги снежинки, сохранившиеся, видимо, с Нового года. Вначале я принял отблески елочной гирлянды за живые огни соседней улицы, но как только я переставил елку в другой угол, чтобы она не отражалась в стекле, и для надежности обесточил гирлянду, за окном сразу воцарилась непроницаемая темень.

Я прильнул к стеклу, перекрыв руками доступ света, но ничего, кроме черноты, не увидел. Через минуту пристального вглядывания вроде бы проступили близкие контуры бетонной стены. Я понял, почему на окнах нет решеток. Их тюремную функцию с успехом выполняла многоэтажка, замуровавшая особняк.

Я подошел к выключателю, щелкнул, и мне одним махом точно выбили оба глаза. Не было ни детской комнаты, ни Ольги Викторовны за дверью. Слепой безвоздушный мрак окружал меня. Я зажмурился. Даже под закрытыми веками было не так темно — перед глазами плыли какие-то мерцающие фиолетовые запятые…

Я постоял несколько минут. К этой темноте нельзя было привыкнуть. Я не решился отойти от выключателя — я просто мог не найти его, — снова включил свет, и в этот же момент мне показалось, что за стеклом что-то двинулось, словно размашистым шагом прошел человек. Я кинулся к окну, подвигал шпингалеты, открыл первую раму, потом вторую. Встал коленями на подоконник…

За окном был открытый космос. Как ни тянулся я в надежде коснуться стены, пальцы во всех направлениях хватали бесконечное черное ничто, где нет не то что запахов, звуков, но и самого времени…

Я подобрал с пола кубик и уронил его в пустоту, как в колодец. Напрасно прислушивался я к падению. Кубик бесшумно сгинул в ватной бездонной глубине.

— Здравствуй, Герман, — тихо произнесли за моей спиной. Вкрадчивость этого полушепота содержала невероятную липкость и тяжесть, точно вдруг выпала, вывернувшись наизнанку, какая-то дидактическая кишка. Я вздрогнул от неимоверного испуга, подавился вдохом, закашлялся. Сердце почему-то колотилось как бешеное.

Оглянувшись, я увидел высокого сутулого мужчину в черном пальто. В руке он держал черный переносной сундучок, напоминающий чехол от портативной швейной машинки. Свободной рукой он прижимал к груди шляпу, будто затыкал ей пробоину. Худощавое лицо без четких признаков возраста было знакомым. Я определенно видел эти крутые залысины, редкие грядки зачесанных набок волос, глаза с добрым голубым прищуром, тонкие губы, растянутые в улыбке, длинный острый подбородок. Он был странным образом похож на киношного папу Карло, только черты были резче и в чем-то комичней, словно они уже ушли от оригинала и замерли на полпути к карикатуре.

— Давай знакомиться, Герман, — сказал мужчина, ставя на пол свой сундучок. — Зовут меня Алексей Аркадьевич Разумовский…

И я тут же вспомнил его. Даже странно было, что я не узнал этого Разумовского сразу

Он поискал место, куда пристроить шляпу, бросил на кровать. Снял пальто и положил рядом со шляпой. Затертый темно-серый костюм Разумовского только подчеркивал его угловатость и худобу. Поверх рубашки лежал засаленный синий с тонкими золотыми полосками галстук.