«Если», 2011 № 02 - Журнал «Если»

Любовь, душевная близость, семейные отношения оказались спасением, определяющим счастье в жизни, по крайней мере для нас с Кларой. Даже если солнце расширится и расплавит свои планеты или наш хрупкий мир со всем своим бесконечно накапливаемым вооружением сгинет в им же вызванном пламени, наши простые радости все же останутся с нами, пусть и ненадолго.

Наутро после свадьбы мы с Кларой разбирали подарки в моей бруклинской квартире. Я сидел на диване, положив ноги на кофейный столик, и составлял список подарков и дарителей, а жена диктовала. Она сидела на коленках в углу комнаты среди коробок.

— На этой нет имени, — сообщила она.

Когда-то давно, когда жизнь моя была насыщена тайнами, подобное могло заинтересовать меня, но теперь я просто сказал: «Хм», — и подождал продолжения. Оберточная бумага была серебристой, без рисунка; Клара развернула ее и приподняла повыше коричневую коробку. Открыв ее, жена заглянула внутрь:

— Что у нас тут?

— Что?

Она нахмурилась и вытащила гнутый кусок металла размером с нож для сыра. Клара повертела предмет, чтобы взглянуть на блестящую поверхность под другим углом.

— Надпись, — сказала она. — Или гравировка.

— И что там?

— Иди посмотри сам. У меня ноги занемели.

Я скривился и с кряхтением поднялся. Подумал было проворчать что-нибудь по поводу своих преклонных годков и трудностей с передвижением, но в такой день вряд ли было бы уместным напоминать о десятилетней разнице в возрасте между нами.

Она протянула мне вещицу. Я увидел, что она имела в виду: загадочная надпись — выгравированное по металлу слово «ВЕРУЙ» печатными буквами, и дата — десять лет назад. Подняв очи горе, я попытался мысленно вернуться в тот день и вспомнил фальшивое инопланетное вторжение, долженствовавшее скрыть криминальную программу торговли людьми, и летательный аппарат, сгоревший в великолепном ярком пламени, который мы взорвали (в основном для собственного удовлетворения) в пустыне за пределами территории Храма. Воистину «Веруй»!

— Почему ты улыбаешься? — спросила жена.

Я читал лекции по антропологии студентам-первогодкам в холодном помещении из бежевого кирпича. Старые окна, в большинстве своем утратившие жалюзи, охотно позволяли зиме присутствовать на занятиях: мои глаза часто слезились от яркого белого света позади сидящих полукруглыми ярусами студентов.

Группа была немногочисленной, и я сразу заметил присутствие незнакомого юноши. По окончании лекции он замешкался, потом стал постепенно, шаг за шагом спускаться с яруса на ярус; его медлительность определенно указывала: он ждет, когда мы останемся с глазу на глаз.

— Чем могу вам помочь, молодой человек? — спросил я. Он не смотрел в мою сторону, сосредоточившись на ступеньках, но на последних словах поднял голову.

Он топтался в стороне, пока последние студенты выходили из аудитории, а я собирал портфель и уже вешал на плечо спортивную сумку.

— Я здесь, чтобы доставить послание, профессор Лэнаган.

— Неужели?

— Так и есть, — кивнул он и вытащил листок бумаги. — Мой… шеф предпочитает связываться с людьми лично. — Он поморгал, словно забыл нужные слова. — В ином случае он просто отправил бы вам официальное письмо.

Лист бумаги был сложен дважды.

— Что там?

— Пожалуйста, прочтите.

Я прочел. Дважды.

— И почему я должен принимать это всерьез?

— У меня также есть, что передать на словах, — сообщил он. — В прошлом году один студент зашел в контору департамента финансовой помощи и принес с собой взрывное устройство. — Я напрягся. — Вам посчастливилось находиться там в этот момент, и вы увидели в туалете, как он заряжает устройство. Вы ему помешали, задержали и связались с полицией. Вы попросили представителей власти не упоминать вас в связи с этим делом, и они согласились.

— Как же вы об этом узнали?

Он кивнул на развернутое послание у меня в руке.

— Кому же и знать, как не ему? — Впервые его кроткое, спокойное лицо треснуло кривой улыбкой, и, словно из-за этого, голова склонилась к плечу, которое, в свою очередь, изобразило нечто вроде пожатия. — Просто он все знает. Так или иначе, я сделал все в надлежащее время и в надлежащем месте, а теперь мне пора на встречу с другими людьми… Итак, — он поколебался, — было приятно пообщаться, — сказал он и ушел.

Я стоял столбом, пока не обнаружил, что смотрю на чистую сторону листа, словно там имелось скрытое послание с инструкциями, как действовать дальше.

Мне всегда было неловко называть его по имени — подобная фамильярность казалась неуместной. Кличка, которой наградили его предыдущие помощники и газетчики, совершенно ему не подходила. Вместо этого я внедрил прозвище, подхваченное почти всеми помощниками, с которыми я встречался: Старик.

Беллетристика — сочные и увлекательные повести, которые в отрочестве давал мне почитать отец, — и современные новости века глобализации, льющиеся по всем каналам, снабдили меня представлением о картине мира, но если честно, в его присутствии эти сюжеты казались расплывчатыми тенями рук на стене, изображающими сказания о богах.

Хотя перед тем как Старик внезапно появился в моей жизни, я встречал многих своих будущих компатриотов.

Джим Роджерс — Отмычка — представил мне остальных: все они сидели на ручках кресел в офисе, который был похож на большой зал библиотеки с громадным инкрустированным столом в одном конце. Сам Отмычка Джим при моем росте в шесть футов был на несколько дюймов выше меня. Когда мы пожимали друг другу руки, я обратил внимание на его длинные пальцы.

— Я в основном лингвист, — сказал он, — но вояки научили меня немножко разбираться в электронике да в стратегии и тактике боевых действий, вот за это меня Старик и держит. — Он развел в стороны руки, раскрыв большие, широкие ладони.

— Ясно, — произнес я за отсутствием лучшего ответа.

— Говорят, ты здорово поработал в Тергене.

Я взглянул на его губы, потом снова в глаза.

— Ты читал те газетные статьи?

Жители тропических лесов Тергена говорят на одном из почти девяти сотен разрозненных языков, свойственных Папуа — Новой Гвинее. Тергенцы, как и многие их соседи, сильно привязаны к своему языку, в котором отсутствуют логические связи, сближающие их с другими папуасскими диалектами, но даже среди местных наречий тергенский стоял особняком. Теории о своеобразном развитии этого языка и его богатейших корнях более похожи на научно-фантастические рассказы, нежели на результаты филологических или антропологических исследований. Я обратил особое внимание на использование естественных звуков в конструктах языка: щелчки и свист, позаимствованные от животных, звук бегущей воды в глаголах движения и одна фонема, похожая на звук трущихся друг о друга деревьев. Тергенцы были самыми загадочными людьми, которых я когда-либо изучал. Работа обернулась каторгой: антропологи, к которым я нанялся в команду, отслеживали распространение малярии и по всему региону оказывали помощь местному населению.