Юрка Гагарин, тезка космонавта - Альберт Лиханов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
К горечи обиды, обмана очень явственно прибавилось другое чувство — утраты. Ей показалось, что она навсегда расстается с человеком, не просто знакомым, а дорогим ей, без которого она и не представляла себя.
Письма ее к Олегу, человеку, выдуманному Яшкой, были как письма, ничего особенного она и не писала, но за простыми фразами о том, как она живет, как работает; что говорят Нюра, Нина Ивановна, мать, Яшка, она прятала, оказывается, очень многое… Сердце больно защемило, в горле встал комок. Яшка, Яшка, что ты наделал…
В сумке у Тоськи лежало одно заказное, как всегда, в пятьдесят первую, той, красивой. Сначала она не хотела нести письмо, уж очень тяжко было на душе, голова гудела, дома, прохожие, улицы расплывались, так туманится все по бокам, если быстро едешь в машине. Тоська видела только серый асфальт перед собой, потом лестницу, железные ящики с белыми номерами и снова асфальт… Но все-таки она поборола себя, собрала силы и поднялась к Алексеевой Т. Л., чтобы вручить заказное письмо.
Из-за двери пятьдесят первой квартиры слышалась музыка. Тоська прислушалась. Песня была та самая:
Вьюга смешала землю с небом,Серое небо с белым снегом…
Тоська подумала, что, может быть, женщина снова заплачет сегодня, и уж тогда она не сможет, наверное, как в прошлый раз, встать на колени и гладить ее по голове. Тоська вздохнула, будто набираясь сил, и позвонила.
Дверь отворили не сразу, и Тоська позвонила еще — два раза подряд, удивляясь, почему это не торопится как обычно красивая женщина. Но вот наконец за дверью послышались бегущие шаги, щелкнул замок, Тоська увидела красивую женщину и поразилась. Она не узнала ее.
Красивая женщина улыбалась, глаза ее взбудораженно блестели, она стояла спокойно и вместе с тем вся была в движении: так свеча горит в тихой комнате, и пламя ее не дрогнет, не колебнется, будто застыло, а присмотришься — пламя живое, оно движется, течет, как стремглавая река. Спокойствия, внутреннего глубокого покоя, которое было частью ее красоты, не было сегодня в женщине.
Тоська сказала свое привычное: «Вам письмо!» — и прошла в комнату.
На диване, где когда-то плакала красивая женщина, сидел мужчина в серой рубашке с загнутыми рукавами. Тоська вспомнила, что такая же рубашка есть у Яшки и он ею очень гордится, потому что рубашка по последней моде — с лавсаном и не мнется. Лицо у мужчины было простое, обыкновенное, про таких людей говорят — «Ничего особенного», но глаза! — серые глаза его плавились каким-то необыкновенным светом. Он смотрел, не отрываясь, на красивую женщину.
— Письмо! — сказала она, смеясь. — От кого бы ты думал?
Он пожал плечами и по-прежнему смотрел на женщину, будто хотел загипнотизировать ее.
— От тебя! — сказала она, и прижала конверт, и погладила узкой ладонью.
— Брось! — сказал мужчина и встал с дивана. — Давай я лучше так тебе расскажу, что там написано.
— Нет, — засмеялась женщина, отходя от него и разрывая конверт. — Почитаем, что ты там пишешь, какие-такие признания?
«Опоздало! — подумала Тоська. — Опоздало письмо. Пролежало где-нибудь на сортировке…»
Мужчина пытался отобрать письмо у красивой женщины, и они возились, как дети, как какая-нибудь малышня, не замечая Тоськи, и та отошла к стенке и стояла, глядя на них и улыбаясь. Наконец женщина села на диван, рядом присел и муж, она обняла его одной рукой и стала читать:
«Хорошая моя!..»
Тоська шагнула в узенький коридорчик и чуть не упала, споткнувшись обо что-то мохнатое. Она даже вздрогнула. Но это были унты. Высоченные, чуть ли не до пояса Тоське, они смирно стояли, притулившись к стенке.
На вешалке, занимая полстены, висела коричневая шуба, похожая на медвежью шкуру, а на полу, не поместившись на вешалке, лежал мохнатый треух. Тоське показалось, что все эти вещи пахнут морозом, хотя откуда мороз в эту пору, и она даже понюхала воздух, не пахнет ли им…
Тоська вышла на лестничную площадку и осторожно прикрыла дверь. Уже внизу она заметила, что все еще идет на цыпочках.
На улице Тоська вздохнула, и — странно! — ей как будто полегчало. Словно с утра, когда Нюра отдала ей письмо, она набрала в легкие воздуха и не дышала весь день, будто нырнула на глубину и не дышала, а вот сейчас вынырнула.
Тоська с грустью подумала, что больше не увидит красивую женщину, Алексееву Т. Л., потому что заказных ей писать теперь некому. Разве что случайно они встретятся где-нибудь на улице или на автобусной остановке. Но грусть эта была какая-то легкая, даже приятная…
Она шла, и лица встречных не казались ей белыми пятнами, а улица не мчалась мимо мутной стеной, как при быстрой езде на автомобиле. Идти стало легче, и хоть по-прежнему стоял в горле тугой комок, утренняя беда будто притихла. Тоська улыбнулась: она снова увидела красивую женщину, которая читала письмо из Анадыря.
«Хорошая моя!..»
«Хорошая моя!..»
12
Дома мать встретила Тоську жалостливой улыбкой. На столе лежали аккуратно сложенные письма.
Тоська побыстрее выскочила на улицу, чтобы мать не завела разговор, не стала ее успокаивать или, того хуже, жалеть. Она присела на завалинку, но мысленно все время возвращалась к письмам, Олегу и Яшке. Было уже поздно, но Тоська схватила лейку, набрала воды и стала ходить между клумбами; вода шелестела в темноте, и Тоська слышала, как журчат упругие струйки, вырываясь из мелкого ситечка.
У соседей хлопнула дверь, и на фоне фиолетового неба, которое кончалось синей полосой у горизонта, появилась Федориха.
— Яшку не видела? — спросила она Тоську.
Тоська мотнула головой, но, подумав, что в темноте не видно, сказала:
— Нет. Только днем, на работе.
— Чегой-то долго нет, — сказала Яшкина мать и зевнула.
— Гуляет, — ответила Тоська, — куда он денется.
Постояв еще, Федориха присела на завалинку.
— Ну, Тосик, — спросила она, — а ты, мне Яшка сказывал, с парашютом скакаешь? Не боязно?
— Еще не прыгала, — сказала Тоська и усмехнулась, подумав, что ведь не Олег, а Яшка, грач черномазый, виноват в том, что она записалась в секцию. А Олег, может быть, как раз бы и не захотел, чтобы она прыгала…
Вышла Тоськина мать и подсела к ним на завалинку, снова хлопнула дверь у соседей, и пришел Яшкин отец.
Теперь завалинка походила на телеграфный провод: уселись рядышком четверо, как воробьи. С одного краю Тоськина мать пригорюнилась, с другой — Яшкин отец дымит папироской.
— Угаси свое кадило! — приказала ему Федориха. — Дай цветиками подышать.
Яшкин отец послушно затоптал окурок, помолчали. Где-то вдали, за большими дамами, прошуршал автобус, и снова затихло.
— Эк, тишина, — сказала Яшкина мать, — ровно в деревне.
Ей никто не ответил. Тоська подумала, что вот сидит она рядом со стариками, а где-то играет музыка, где-то сейчас танцуют, смеются и едят шоколадные конфеты. А она сидит здесь со стариками, и некуда ей идти.
На сердце опять стало тоскливо, просто до смерти обидно, она чуть не расплакалась, но сдержалась, закусив губу.
— Где его лешак носит? — сказал Яшкин отец, а Федориха добавила:
— Уж я и то гляжу…
— Здоровый лоб вымахал, а все сутемяшится, мельтешит, никак не остепенится.
— Вот оженится, — сказала Федориха.
Они говорили о сыне грубовато, но Тоська поняла все по-другому: Яшкин отец вовсе не недоволен Яшкой, да и сам-то он, Федоров, хоть и пожилой человек, и опытный работник, а все никак не остепенится, все грачом-грачом, бегает, беспокоится, славам, сутемяшится. А ругнул он Яшку так, для порядку, чтоб было всем ясно, и самому себе, что делает он правильно.
Это все-таки печально, когда вырастают дети, вдруг подумала Тоська и посмотрела с жалостью на свою мать, которая так и сидела, пригорюнившись, тосковала, наверное, об ее, Тоськиной, жизни. И Тоське захотелось, как маленькую, приголубить свою мать, погладить по седым волосам.
На улице зафыркала машина, тишина будто лопнула, раскололась, и чей-то голос крикнул:
— Здесь Федоровы живут?
Яшкин отец ответил, хлопнула дверца, из темноты выдвинулась фигура в плаще, и Тоська удивилась, к чему человеку плащ в такую теплынь.
А приехавший шагнул к Яшкиному отцу, вгляделся в его лицо и сказал:
— Крепись, батя… Сын твой разбился.
…Газик звенел покрышками по асфальту, рядом беззвучно трясся Яшкин отец, который ничего, наверное, и не слышал, а человек в плаще, сидевший рядом с шофером, рассказывал, как к концу смены подул совсем не сильный ветер и Яшкин кран вдруг пополз по рельсам, а рельсы были не по инструкции, чуть под уклон, самую малость, а кран покатился потому, что у него давно барахлили тормоза, и Яшка не успел выпрыгнуть. Когда его достали из кабины крана, он был бледный, как мел, и умер у всех на глазах, не приходя в сознание.
