Картахена (2-е изд.) - Лена Элтанг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вернувшись, Маркус не застал приятеля в кампусе и сунул паспорт в ящик его стола, полагая, что Балам решил пожить с отцом, владельцем футбольного бара, где они иногда вместе подрабатывали по выходным. В конце июля пришло известие, что математик умер на вечеринке — в Хенли, во время лодочной регаты. Собирая бумаги и рубашки друга, чтобы отнести его вещи родителям, он наткнулся на паспорт, повертел его в руках и положил обратно в стол. Теперь он жил один, как и полагалось третьекурснику, так что оба стола принадлежали ему по праву.
Какое-то время Маркус ничего не писал, выпивал по паре бутылок сухого в день, а по ночам подрабатывал сторожем в какой-то арабской конторе на окраине города. Он выпрямился, слегка обветрился, отпустил эспаньолку и однажды — выбравшись в город со страшного похмелья — купил на распродаже вощеную охотничью куртку, на которую поглядывал уже давно.
Закончив первую главу, Маркус снова прочел письмо издателя. Там говорилось, что с текстом нужно поработать; Маркус и сам знал, что книга не готова, она горчила и отдавала застоявшейся яростью, будто тинистой водой с увядшими стеблями. Он знал, что нужно сделать, чтобы написать развязку: вернуться в «Бриатико», пройти через оливковые посадки, спуститься по веревке на пляж, поставить палатку и развести костер. Но в тот день это представлялось ему невозможным.
* * *Поначалу он собирался начать роман с диалога — с разговора с Паолой, в котором помнил каждое слово. Это был их первый вечер на побережье, они разбили палатку под стенами Ареки, с той стороны, где не было охраны и туристов. Они развели костер и разгребали угли веткой шелковицы, чтобы испечь мелкие яблоки, которые Паола купила утром на салернском рынке. Она научила его протыкать обсыпанное сахаром яблоко острым сучком и держать над огнем, пока шипящая кожица не лопалась, обнажая мякоть.
— Вот так все и будет, — сказала она, разламывая яблоко и впиваясь зубами в белую сердцевину, — огонь уляжется, и мы очутимся у холодного кострища. Не будет ни моря, ни ветра, ни любви, один только черный пепел на мокрой земле. Даже думать об этом неохота. Налей мне еще белого.
— Глупости, — сказал Маркус, — ты насмотрелась жалостливых картинок в Сан-Маттео. В пепле не меньше жизни, чем в дереве, так думали древние. У тебя вон весь рот в золе, а ты прекрасна, как куртизанка на сиенской фреске.
— Ну нет. — Она догрызла яблоко и закопала огрызок в песок. — Пепел он пепел и есть. Конец всему, финито. Когда я захочу с тобой расстаться, я оставлю тебе пепел вместо записки. Запомни, это будет особый знак. Как увидишь, сразу поймешь, что я тебя бросила.
— Милое дело, — возмутился Маркус, — а если это будет пепел от твоей сигареты? Мне что, каждый раз хвататься за голову и стенать от ужаса?
— Ну зачем стенать? — Она выглядела польщенной. — Не волнуйся, мой знак ты непременно заметишь. Уж я постараюсь!
Наутро они двинулись в сторону Четары, забросав кострище песком, и к полудню Маркус забыл об этом разговоре, ведь она говорила без умолку, а его никудышный итальянский вечно застревал и портил все дело. Путешествовать с Паолой было весело, но хлопотно: подержишь ветку с яблоком над огнем пару лишних минут — кожица обуглится, и веселье превратится в мучение.
Паола обижалась, дулась, смеялась как ребенок, но стоило им остаться вдвоем в темноте, как все, к чему он привык, преображалось, будто вещество в алхимическом сосуде. Холодное кипело, мягкое становилось твердым, а тусклое сияло. Маркус не в силах был этому противиться, в конце концов, он был просто сосудом в ее руках, колбой-аистом или колбой-пеликаном.
Не прошло и двух недель, как он остался один.
* * *Странное дело, теперь ему удавалось то, что не удавалось раньше, вся бытовая канитель, прежде наводившая на него тоску, улаживалась сама собой, несмотря на постоянно моросящую нехватку денег. Молчавшее по полгода бюро переводов внезапно завалило его работой, неприступная соседка сунула ему в ящик записку с приглашением выпить чаю, а парень, выдававший мячи на публичном корте, начал оставлять ему те, что поновее. Даже жена лендлорда смотрела на него с интересом и сама относила его белье в китайскую прачечную. Все бы хорошо, но стоило ему сесть за машинку, как глаза начинали слезиться, английские буквы раздувались и кололись плавниками, а родная речь забивала горло простудной дрянью.
Понадобилось несколько лет и еще одна поездка в Траяно, чтобы роман набрался нужной воды и мякоти, обзавелся бугристой косточкой, пожелтел и упал ему в руки. Сомнений по поводу названия у него не было, больше того — он надеялся, что главная героиня увидит книгу в витрине и позвонит ему, попросив у издателя телефонный номер. «Паола» продавалась неплохо, через два года за нее взялись итальянцы, и продажа прав была наскоро оформлена в дебрях какого-то римского агентства.
Дождавшись итальянского аванса, Маркус отнес две коробки книг букинисту и купил билет на самолет, надеясь, что паспорт, полученный в девяносто пятом, еще годится для возвращения домой. В самолете он листал единственный, оставленный для отца, экземпляр романа, с трудом узнавая собственные строчки. Книга была похожа на птичье гнездо, выпавшее из кустов боярышника. В ней лежали ровные пятнистые яички, казавшиеся легкой добычей, но стоило попытаться тронуть одно, осторожно, кончиками пальцев, как гнездо поднималось на ноги и удирало по дороге, теряя траву и перья.
Отец встретил его на выходе из зала прилета, и, только увидев его непривычно голое, морщинистое лицо, Маркус понял, что провел в Англии половину своей жизни. Человек в верблюжьем пальто, не спеша подходивший к нему, был неприятным стариком, и Маркус некоторое время аккуратно смотрел сквозь него, как смотрят британцы, когда незнакомец подходит слишком близко. Он еще ни разу не видел своего отца без бороды и усов. На старой фотографии, которую он таскал с собой с квартиры на квартиру, отец стоял у гранитного парапета и улыбался тому, кто снимает: белые зубы, черничные усики, желтоватые небеса.
