Сингэ сабур (Камень терпения) - Атик Рахими

Потом она вдруг встает. Выходит из комнаты. Слышно, как она ходит взад-вперед по коридору и говорит: «Да что на меня нашло? Что я говорю? Зачем? Зачем? Это не нормально, нет, не нормально…» Она входит. «Это не я. Нет, это не я говорю… Это кто-то другой говорит из меня… моим языком. Он вселился в мое тело… Я бесноватая. Во мне и правда сидит дьяволица. Это она говорит. Это она занимается любовью с мальчишкой… это она берет его трясущуюся руку и кладет мне на грудь, потом на живот и между бедер… это все она! Это не я! Мне нужно изгнать ее из себя! Я должна пойти к мудрецу Хакиму или к мулле и во всем признаться им. Пусть они выгонят из меня эту дьяволицу, затаившуюся во мне!.. прав был мой отец. Это все тот кот, он приходил, он являлся мне. Тот самый, что подзуживал меня открыть клетку с перепелом. Я бесноватая, и вот уже как давно!» Она кидается в тайник, к мужу, и плачет. «Это не я говорю!.. Я в когтях дьяволицы… это не я… где Коран?» Ей страшно. «Она даже Коран украла, дьяволица! Ее рук дело!.. Да, все она, и перо, проклятое перо тоже украла она!»

Она перерывает все матрасы. Находит свои черные четки. «Аллах, ты один можешь прогнать дьяволицу: Аль-Муахир», она перебирает четки, «Аль-Муахир…», поднимает чадру, «Аль-Муахир…», выходит из комнаты, «Аль-Муахир…», а теперь и из дома, «Аль-Муахир…».

Ее больше не слышно.

Она не возвращается.

Как только наступают сумерки, кто-то входит во двор и стучит в дверь, ведущую с улицы в коридор. Никто не отвечает, никто не открывает ему. Но на сей раз пришелец, кажется, что-то задумал в саду. Хруст веток, стук ударяющихся друг об друга камней слышны во всем доме. Может быть, он хочет украсть. Или сломать. Или построить. Женщина узнает об этом завтра, когда войдет сюда вместе с лучами солнца, которые проникнут в дом сквозь дыры в желтом и синем небе на занавеске.

Опускается ночь.

Сад замирает. Пришелец уходит.

День начинается. Женщина возвращается.

Смертельно побледневшая, она открывает дверь и на мгновение застывает на пороге, стараясь подметить малейшие следы вторжения. Никаких. Растерянная, она проходит в комнату и сразу направляется к зеленой занавеске. Тихонечко отдергивает ее. Мужчина по-прежнему там. Глаза открыты. Дыхание все в том же ритме. Кружка капельницы наполовину опустела. Капли, как и прежде, стекают в согласии с ритмом вдохов-выдохов или с камешками, которые на черных четках перебирают пальцы женщины.

Она опускается на матрас. «Кто-то починил входную дверь?» Вопрос повисает в воздухе. Ответа ждать напрасно. Как всегда.

Она встает, выходит из комнаты и, все еще в растерянности, осматривает остальные комнаты и подвал. Поднимается обратно. Входит. Потрясенная. «Но ведь никого не было!» Охваченная нарастающей усталостью, она медленно оседает на матрас.

Без единого слова.

И больше не двигается, только продолжает перебирать четки. Три оборота. Двести семьдесят костяшек. Двести семьдесят вдохов-выдохов. И больше никакого из имен Господа.

Прежде чем приступить к четвертому обороту, она вдруг заговаривает: «Утром ко мне опять отец приходил… но теперь чтобы обвинить меня, будто я украла павлинье перо, а оно ему служило закладкой в Коране. Я так смутилась. Он был разгневан. Мне было страшно». Этот страх теперь легко заметен даже в ее взгляде, блуждающем по углам комнаты. «Но это ведь так давно было…» Покачивается всем телом. В голосе звучит решимость. «Очень давно я его украла». Она с усилием встает. «Я брежу!» — шепчет она, сначала тихо, потом все быстрее, взволнованно: «Я брежу. Мне надо успокоиться. Мне надо помолчать». Она не в силах ни секунды усидеть на месте. Беспрестанно в движении, кусает большой палец. Глаза бегают. «Да, это был гнусный случай с пером… правда, да. Это после него я стала сумасшедшая. Чертово павлинье перо! Началось-то все как простой сон. Да, сон, только очень необычный. Каждую ночь он все снился и снился мне, когда я была беременна моей первой малышкой… каждую ночь я видела один и тот же кошмар: как будто я родила мальчика. Мальчика, у которого уже есть зубы и он умеет говорить… У него лицо моего дедушки… этот сон мучил, терроризировал меня… Тот младенец, он говорил мне, что знает один мой страшный секрет». Тут она замирает. «Да, мой страшный секрет! И если я не дам ему все, что он захочет, он всем его расскажет. В первую ночь он потребовал мою грудь. Глядя, какие у него зубы, я не хотела ему давать ее… тут он как завыл…» Она затыкает дрожащими руками уши. «Я по сей день еще слышу его вой. И давай рассказывать про мой секрет, правда, только самое начало. Я не выдержала, уступила. Я дала ему груди. Он сосал их, и кусал их зубами… я кричала… я плакала во сне…»

Она стоит у окна, повернувшись к мужу спиной. «Ты должен помнить это. Потому что той ночью ты еще раз прогнал меня из постели. Я провела ночь на кухне». Она садится у подола занавески с вышитыми перелетными птицами. «А в другой раз, ночью, я снова видела во сне того же младенца… тогда он потребовал принести ему павлинье перо моего отца… однако…» Кто-то стучит в дверь. Пробуждаясь от своих грез, от своих тайн, женщина встает, чтобы отдернуть занавеску. Это опять тот юнец. Женщина твердо говорит ему: «Нет, не сегодня! Я…» Мальчуган перебивает своими рублеными словами: «Я поч… ччинил дввв… верь». Тело женщины расслабленно обмякает. «Ах, это был ты! Спасибо». Мальчуган ждет, что она пригласит его зайти. Она не произносит ни слова. «Я ммм… мммогу…» Женщина, устало: «Сказала же тебе, не сейчас….» Мальчуган подходит ближе. «Ннне ззза тттт…» Женщина отрицательно качает головой и добавляет: «Я поджидаю кое-кого еще…» Мальчуган делает еще один шаг к ней. «Я нннне… ннне хххочу…» Теряя терпение, женщина обрывает его: «Ты мил, конечно, но знаешь, мне ведь надо работать…» Мальчуган явно изо всех сил старается говорить быстрее, но от этого заикание только усиливается: «Ннне… нннадо… ррработать!» Он безнадежно машет рукой. Бредет назад и садится у стенки, надувшись, как обиженное дитятко. Растерявшись, женщина выходит и встает рядом с ним у входной двери, ведущей в коридор. «Слушай! Давай ближе к вечеру или завтра… но не здесь…» Тот, уже поспокойнее, настаивает: «Ммммннне… нннадо… с ттттоб-бой… погггговорррить…» Наконец женщина уступает.

Они входят в дом и исчезают в одной из комнат.

Один только их отдающийся эхом шепот и оживляет мрачную атмосферу, в которой утопают дом, сад, улица и весь город…

Но вот шепот стихает и воцаряется долгое молчание. Потом вдруг с неистовой силой хлопает дверь. Сдавленный всхлип мальчугана, который проносится по коридору, выскакивает во двор и убегает по улице. И гневные шаги женщины, которая входит в комнату с воплями: «Сукин сын! Ублюдок!» Прежде чем сесть, она много раз мерит шагами комнату. Сильно побледневшая. В бешенстве продолжает: «Как подумаю, что тот гаденыш посмел плюнуть мне в лицо, когда я сказала ему, что я шлюха!» Она распрямляется. И поза, и голос искрятся ненавистью. Обращается к зеленой занавеске: «Представляешь, тот тип, что приходил сюда с этим бедным мальчиком, он еще обзывал меня по-всякому, так вот, сам-то он знаешь чего делает?» Она опускается перед занавеской на колени: «Он этого бедного юнца-тихоню держит при себе, чтобы тот ему всякие там удовольствия доставлял! Он подобрал его, когда тот был еще совсем малыш. Ну, сиротка, брошенный, просто бродил себе никому не нужный по улицам. Тот научил его, как держать в руках «калашников», а по вечерам подвязывал к его ногам бубенчики. И заставлял танцевать. Мразь какая!» Она приваливается спиной к стене. Вдыхает несколько глубоких глотков тяжелого воздуха, пропахшего порохом и дымом. «У мальчишки на теле живого места нет! Кругом следы от ожогов, на бедрах, на ягодицах… какой ужас! Тот тип ему автоматным дулом тело поджаривает!» По ее щекам бегут слезы, они задерживаются в ямочках, появляющихся вокруг губ, когда она плачет, потом стекают по подбородку на шею, чтобы растаять на груди, из которой рвется крик: «Подонки! Паршивцы несчастные!»

Она уходит.

Ничего не сказав.

Ни на что не взглянув.

Ничего не тронув.

Только на другой день она возвращается обратно.

Ничего нового.

Мужчина — ее муж — еще дышит.

Она делает ему свежую капельницу.

Закапывает в глаза: одна капля, две; одна, две.

Вот и все.

Поджав под себя ноги, она садится на матрас. Достает из пластикового пакета кусок материи, две детские рубашонки, узелок со швейными принадлежностями, в котором она роется в поисках ножниц. Вырезает кусочки в ткани, чтобы поставить на рубашонках заплатки.

Временами она бегло посматривает в сторону зеленой занавески, но гораздо чаще с тоской бросает взгляд на шторы с перелетными птицами, чуть-чуть отдернутые, чтобы был виден двор. Малейший шорох заставляет ее поднять голову. Она вслушивается и всматривается — а вдруг кто-то вошел.