Синтетический человек (The Synthetic Man / The Dreaming Jewels) - Теодор Старджон

— Да, Людоед. — Его внезапная перемена тона заставила ее вздрогнуть; она так и не привыкла к ним.

— Сложные вещи — млекопитающие, птицы, растения — кристаллы только копируют их, если хотят — или если я порю их до полусмерти. Но некоторые вещи делаются легко.

Он встал и отдернул занавеску, открыв полки у себя за спиной и над головой. Он взял оттуда подставку, на которой был ряд химических предметных стекол. Поставив их под лампой он нежно прикоснулся к покровному стеклу.

— Культуры, — сказал он, голосом любовника. — Простые, безвредные, сейчас. Палочки здесь, а спириллы здесь. Кокки растут медленно, но тем не менее растут. Я могу вырастить сап, Зина, если захочу, или чуму. Я устрою почти бесплатные эпидемии по всей этой стране — или сотру целые города. Все, что мне нужно, чтобы быть в это уверенным, это этот посредник — эта осуществленная мечта кристаллов, который может научить меня, как они думают. Я найду этого посредника, Зи, или создам его. И когда я это сделаю, я поступлю так, как захочу с человечеством, в мое собственное время и моим собственным способом.

Она взглянула на его темное лицо и ничего не сказала.

— Почему ты приходишь сюда и слушаешь меня, Зина?

— Потому что вы зовете. Потому что вы причините мне боль, если я не приду, — ответила она прямо. — Почему вы разговариваете со мной?

Внезапно он засмеялся.

— Ты никогда не спрашивала меня об этом раньше, за все эти годы. Зина, мысли бесформенны, закодированы… импульсы без образа или субстанции или направления — пока ты не передашь их кому-нибудь другому. Тогда они осаждаются и становятся идеями, которые можно разложить на столе и изучить. Мы не знаем о чем мы думаем пока не расскажем об этом кому-нибудь другому. Вот почему я разговариваю с тобой. Вот для чего ты. Ты не выпила свое вино.

— Извините.

Покорно, она выпила его, глядя на него широко раскрытыми глазами поверх края стакана, который был слишком большой для того, чтобы быть ее стаканом.

После этого он позволил ей уйти.

Времена года сменялись друг друга и были и другие изменения. Зина теперь очень редко читала вслух. Она слушала музыку или играла на своей гитаре или возилась с костюмами и сценариями, молча, пока Горти растянувшись на своей койке положив подбородок на одну руку, другой перелистывал страницы. Его глаза двигались от силы четыре раза, чтобы пробежать страницу, и они переворачивались с ритмичным шорохом. Книги выбирала Зина, но сейчас почти все они были выше ее понимания. Горти проглатывал книги, вдыхал знания, хранил их, сортировал их. Она иногда смотрела на него с глубоким удивлением, поражаясь, что он был Горти… он был Малышка, девочка-ребенок, которая через несколько минут будет петь на эстраде «Йодль в джазе» вместе с ней. Он был Малышкой, которая хихикала над грубыми шутками Каюна Джека на кухне и помогала Лорелее надеть ее короткие костюмы наездницы. Однако все еще хихикая, все еще болтая о бюстгальтерах и блестках на платье, Малышка была Горти, который брал романтическую повесть в соответствующей суперобложке и погружался в эзотерические вопросы, которые под ней скрывались — тексты спрятанные под фальшивыми обложками — книги по микробиологии, генетике, раку, диететике, морфологии, эндокринологии. Он никогда не обсуждал то, что читал, и очевидно никогда не оценивал его. Он просто хранил это — каждую страницу, каждую диаграмму, каждое слово каждой книги, которую она ему приносила. Он помогал ей надевать на них фальшивые оболочки, и он помогал ей тайком избавляться от книг, когда он прочитывал их — ему никогда не надо было заглядывать в них потом за справкой — и он никогда ни разу не спросил ее, зачем он это делает.

Дела человеческие отказываются быть простыми… цели человеческие отказываются быть ясными. Задачей Зины была самоотверженность, однако ее цели были испещрены пятнышками подозрений и незнания, и ноша была тяжкой…

Как-то в темные предутренние часы дождь злобно бил по трейлеру, и в августовском воздухе была октябрьская прохлада. Дождь разбрызгивался и шипел как пенящаяся мешанина, которую она так часто чувствовала в сознании Людоеда. Вокруг нее был карнавал. Он был и вокруг ее воспоминаний, в течении большего количества лет, чем ей хотелось бы считать. Карнавал был целым миром, хорошим миром, он взыскал горькую плату за то, что предоставил ей там место. Сам факт, что там было ее место, означал поток изумленных глаз и указывающих пальцев: ТЫ НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ. ТЫ НЕ ТАКАЯ, КАК ВСЕ. УРОД!

Она беспокойно заворочалась. Кинофильмы и песни о любви, романы и пьесы… в них была женщина — ее тоже называли изящной — которая могла пересечь комнату за пять шагов, а не за пятнадцать, которая могла взяться за дверную ручку одной маленькой рукой. Она поднималась в поезда, а не карабкалась в них, как животное, и пользовалась вилками в ресторане, не перекашивая при этом рот.

И их любили, этих женщин. Их любили, и они могли выбирать. Их проблемы выбора были трудно уловимыми, легкими — различия между мужчинами, которые были столь незначительны, что они едва ли могли иметь значение. Они не должны были смотреть на мужчину и думать прежде, прежде всего. Что значит для него то, что я урод?

Она была маленькой, маленькой в очень многом. Маленькой и глупенькой.

Единственное, что она могла любить, она подвергала смертельной опасности. Она сделала все, что могла, но никто не мог знать было ли это правильно.

Она начала плакать, тихонько.

Горти не мог услышать ее, но он пришел. Он скользнул в постель рядом с ней. У нее перехватило дыхание и какое-то мгновение она не могла выдохнуть воздух из горла. Затем она взяла его за плечи, отвернула от себя. Она прижалась грудью к его теплой спине, скрестила руки у него на груди. Она прижала его близко, близко, пока не услышала, как дыхание со свистом вырывается из его ноздрей. Они лежали неподвижно, свернувшись, прижавшись друг к другу, как две ложки.

— Не двигайся, Горти. Не говори ничего.

Они молчали долгое время.

Ей хотелось говорить. Она хотела рассказать ему о своем одиночестве, о своем желании. Четыре раза она уже сложила губы, чтобы заговорить, но не смогла, и вместо этого слезы намочили его плечо. Он лежал тихий, теплый и с ней — просто ребенок, но так сильно с ней.

Она вытерла его плечо простыней и снова обняла его. И постепенно неистовство ее чувства оставило ее и только что не жесткое давление ее рук ослабело.

Наконец она произнесла две вещи, которые похоже означали давление, которое она чувствовала. Потому что своими набухшими грудями, своим жаждущим лоном она сказала:

— Я люблю тебя, Горти. Я люблю тебя.