Двенадцать детей Парижа - Тим Уиллокс

Тангейзер кивнул. Вот, значит, как. Он убил всех четырех братьев. Оставалось одно – выразить юному другу свою благодарность. Он отсалютовал поднятым мечом.

В ответ над водой поднялась рука мальчика.

– Юсти! – закричала Малан.

Голова поляка скрылась под черными водами Сены.

Матиас отложил меч и взял Паскаль на руки.

– Юсти любил нас, – сказала она. – Очень любил.

– Знаю.

Иоаннит отнес Малан на нос лодки, наклонился над цепью и аккуратно посадил девочку на корму третьего плашкоута. Потом он услышал стон и обернулся. Гриманд перебросил ногу через борт, неимоверным усилием встал и повалился на дно лодки. Тангейзер услышал рев раненого зверя и увидел дым от горящей сосновой смолы.

Рыцарь обрадовался, увидев этого человека здесь. В ялике умирающий гигант был лишним, и Инфант, по-видимому, пришел к тому же выводу. Тангейзер подобрал спонтон и передал его Паскаль, а потом вложил меч в ножны, пристегнул его к поясу, взял в руки алебарду и окинул взглядом пристань. Ничего не изменилось. На заграждении остались только мертвые. Матиас вернулся на третий плашкоут. Прошло всего десять минут, но казалось, что гораздо больше. Больше на целую жизнь. Он заставил себя не думать о Юсти.

Госпитальер перевернул – среди обгорелой плоти и парусины – Гриманда на живот и поставил его сначала на колени, а затем на ноги. Прошло уже около часа после того, как стрела пробила живот вора, и полчаса после ран, нанесенных ему мечами. Кровотечение не смертельное, но внутренности великана буквально разъедали сами себя. Он стиснул зубы, сражаясь с болью.

– Значит, ты не покинешь Париж, – вздохнул Матиас.

Пустые глазницы повернулись к нему.

– Я никогда в жизни не покидал Париж. С чего бы мне этого захотелось теперь?

Тангейзер взял у Паскаль спонтон и вложил его в руку Гриманда:

– Хорошо. Будешь охранять переправу дьявола.

Король Кокейна оперся на древко:

– Может, Богу будет угодно, чтобы они попытались пройти по ней, пока я еще жив.

Госпитальер обошел его и посмотрел на ялик. Судно надежно зацепилось за борт плашкоута багром, который держали Агнес и Мари. Грегуар был без сознания. Эстель прижимала к себе Ампаро. Карла повернула румпель вправо и удерживала его в таком положении. Она знала, что Юсти больше нет, и Тангейзер чувствовал, что она винит в этом себя. Ему удалось улыбнуться:

– Осталось немного, любимая. Приготовься, что заграждение сдвинется. Паскаль, садись в ялик.

Рыцарь окинул взглядом железную утку и шагнул в сторону, приготовившись пустить в ход алебарду. Цепь сдвинулась примерно на дюйм, открыв утку. Матиас вонзил алебарду в дерево и почувствовал, что лезвие уперлось в болт. Потом он медленно опустил древко, действуя как рычагом, и отколол щепку. Болт зашевелился. Подсунув наконечник алебарды под железное основание утки, иоаннит медленно потянул древко вверх. Теперь оба болта были свободны. Вся утка приподнялась на полдюйма: ее удерживал лишь вес цепи. Тангейзер остановился и оставил алебарду на месте, зажатую между палубой и уткой.

Повернувшись, он помог Паскаль взобраться на борт и перейти в ялик.

И увидел лицо Карлы. Она смотрела на берег. С испугом.

Рыцарь проследил за ее взглядом.

По берегу реки к ним приближался человек. Он шел с востока, из-за вытащенных на берег лодок. Походка его была уверенной: он направлялся к лестнице причала, где стоял Бернар Гарнье.

– Матиас? Это Орланду, – узнала своего сына Карла.

В здоровой руке молодой человек держал ведро.

– Да. Это он, – подтвердил госпитальер.

Он покрутил головой, разминая шею. Черт. Пришлось вернуть Паскаль в плашкоут.

– Матиас, что он делает? – непонимающе охнула Карла.

Тангейзер знал, что задумал его пасынок. Вероятно, он и сам поступил бы так же. Возможно, он оставил бы Орланду здесь, но страх и растерянность в голосе супруги исключали этот вариант. Карла повернулась и посмотрела на него. Губы у нее дрожали, как у ребенка.

За все время их знакомства – наполненное страданиями и ужасом – мальтийский рыцарь ни разу не видел даже намека на то, что дух этой женщины может быть сломлен. Однажды он был сломлен, задолго до их встречи, но Карла выковала его снова, из металла, неведомого даже Тангейзеру. Тогда причиной этого был Орланду, который даже не подозревал об этом – как не подозревал и теперь.

– Матиас? – настойчиво повторила итальянка.

– Орланду пытается выиграть время, которое нам больше не нужно, – уклончиво ответил ее муж.

Делиться с ней своими догадками он не стал. Карла кивнула. Госпитальер наклонился, и супруга сжала его руку. Ее ладонь была холодной и мокрой, и это прикосновение на секунду лишило его дара речи. Он улыбнулся:

– У нас у всех кончаются силы, а цель уже близка. Это самый опасный момент. Держись. Позаботься о дочери, а я позабочусь о сыне.

Тангейзер показал Паскаль на утку и алебарду и объяснил, что делать:

– Четыре или пять рывков, не очень сильных, и река свободна. Покажи Гриманду, как действовать. Если милиция пойдет на приступ, прикажи ему разорвать заграждение и прыгай в ялик. Я оставляю жену и дочь на твое попечение – и остальные сокровища тоже. Поэтому действуй так, как действовал бы я. Помни о Юсти. Будь безжалостна. Решения принимаешь ты, а не Карла. Поняла?

Девочка кивнула. Но смерть Юсти изменила ее. Она схватила Матиаса за руку:

– Почему вы возвращаетесь?

– Я не могу отпустить всех мальчиков, – усмехнулся рыцарь. – Чтобы не остаться одному.

Он положил руку на плечо Гриманда и склонился к его уху:

– Мой Инфант, у меня дело на берегу. Мальчик с ведром.

– Ты упрямый человек, – отозвался гигант.

– Сегодня подходящий день для упрямства. Слушайся Паскаль.

Гриманд кивнул. Тангейзер сжал его плечо:

– Если возникнут сомнения, разрывай дамбу. Ради Эстель, ради нашего соловья.

Он пошел к берегу.

– А что в ведре? – спросил король Кокейна.

Иоаннит не ответил. Нет смысла расстраивать Карлу.

Последний круг вот-вот замкнется.

Рядом с мертвыми обезьянами.

Глава 42

Мертвые обезьяны

Мальтийский рыцарь снял с плеча лук Алтана и вытащил четыре стрелы. Тетива была покрыта кровью, но турки плели ее, учитывая такую возможность. Чистый шелк, прямо из кокона, укрепленный рыбьим клеем и смолой. Приблизившись к укрытому знаменем трупу, Матиас вставил стрелу. Последний плашкоут был пуст. Тангейзер остановился.

От столпившихся на причале «пилигримов» его отделяло футов тридцать. Они смеялись, выкрикивали оскорбления, а один даже показал ему голый зад, но эти приглашения к битве не могли скрыть надежду, что госпитальер откажется от нее. Вид у некоторых ополченцев был свирепый, но начать боевые действия никто не решался. В большинстве своем они хотели, чтобы этот опасный противник ушел.

Гарнье, стоявший в сотне футов к востоку от причала, напоминал военачальника, удивленного тем, что дела идут относительно неплохо, однако у него не было опыта, который делает человека полководцем, плохим или хорошим: ему не приходилось посылать неисчислимое количество своих людей на верную смерть и смотреть, как они умирают.

Доминик справился бы лучше. Но если интуиция не обманывает Тангейзера, в ведре у Орланду лежит отрезанная голова Доминика.

Он не мог придумать, зачем еще его пасынку могло понадобиться ведро, разве что он решил принести войскам молока. Если же там голова, то никакой другой головы, кроме той, что раньше принадлежала младшему Ле Телье, Тангейзер тоже не мог представить. Орланду отправился с моста в особняк Марселя и ждал за дверью, рядом с мертвецами. Когда Доминик вернулся за Малышом Кристьеном, то увидел люстру, украшенную головой отца. А потом Орланду убил его и тоже обезглавил.

Не у каждого хватит духу отрезать человеку голову.

Глаза всех людей на берегу были прикованы к Матиасу, а не к Орланду. «Пилигримы» и не подозревали, что смотрят не туда, куда надо.

Матиас окинул взглядом берег.

Его пасынок проходил мимо разбредшихся по берегу ополченцев. Они не обращали на него внимания. Это свой, ученик Марселя Ле Телье, никак не меньше. А еще он повязал на руку белую и красную ленту. Лицо юноши оставалось в тени, но госпитальер чувствовал, что глаза у него горят. Черные глаза, как у его отца Людовико, и огонь в них был тоже черным. Вероятно, Орланду видел и Тангейзера, и Гриманда, и свою мать в ялике. Он умен, и он следил за происходящим, а ситуация складывалась необычная, и этого нельзя было не заметить. Обе стороны склонялись к тому, чтобы разойтись без дальнейшего кровопролития. Даже мальтийский рыцарь – в противном случае он уже атаковал бы врага.

Людовичи нельзя было отказать в хладнокровии.

Он собирался искупить вину за развязывание войны, развязав другую.

Так поступали тысячи правителей.

Орланду даст Гарнье взглянуть на голову Доминика, а потом убьет его. Красивый жест на огромной сцене. Вслед за чем, по всей видимости, последует героическая смерть, а возможно, и бессмертие.