От лица огня - Алексей Сергеевич Никитин

— Ой, столько всего говорят. Это же слухи…

— Нет, не слухи. Еврейский погром в столице советской Украины на двадцать девятом году Октября. Это как назвать? Да, небольшой, стихийный, но это погром, его суть всё та же, что и в царские времена. Мы вешаем немцев за Бабий Яр, а здесь свои… Люди озлоблены — с продуктами тяжело, промышленность разрушена, жить негде. Новые жильцы, успевшие занять квартиры, сплошь и рядом сталкиваются с довоенными, и у каждой стороны своя правда. Даже если спорит украинская семья с украинской, или еврейская с еврейской, не всякий суд разберёт, кто прав. Но никто же в суд не идёт, всё во дворе или на улице решают. А что начинается, когда схлёстываются украинцы с евреями? Одни кричат: вы в тылу сидели, мы за вас кровь проливали, и тут же: это из-за вас фашисты войну начали! А те в ответ: мы все помним, это вы нас эсэсовцам сдавали, и расстреливали тоже вы. Одно за другое, и как понесётся… А фронтовики же есть с обеих сторон, и оружие тоже…

— Я поняла. Люди взвинчены, и чтобы их не злить, вы хотите отпустить Тулько. Ну, сдал немцам одного еврея, подумаешь…

— Да ты слушать умеешь или нет? — вспылил Смелянский. — Я же сказал, никто его оправдывать и отпускать не будет. Либо дед оставит приговор в силе, либо, может быть, я говорю только, может быть, скостит пять лет, и отсидит Тулько не двадцатку, а пятнадцать, тоже, знаешь ли, немало. Есть всего два варианта, других не будет.

Феликса молча кивнула.

Смелянский поймал себя на том, что думает о ней с уважением, пожалуй, даже с восхищением, и позже, уже простившись, продолжал размышлять об этой женщине.

В НКГБ просто вычеркнули своего агента, не захотели выяснять, что с ним, как он погиб, хотя обязаны были это сделать. НКВД тоже не хотел заниматься делом Гольдинова — кто знает, сколько евреев вот так выдали в Киеве немцам? Всего не раскопать, да и не станут, государство не хочет больше об этом слышать. Два года назад Терещенко ничего не знала о судьбе своего мужа, но разобралась во всём и в одиночку растолкала государственную машину, а ведь, наверное, понимала, что жизнь её от этого легче не станет, только врагов добавится.

Смелянский собирался осенью уходить от Ковпака. Когда-то дед пообещал отпустить его по первой просьбе — скоро эта просьба прозвучит. У служащих в аппарате Верховного Совета всегда было звериное, волчье верхнее чутьё, умонастроения начальства здесь умели улавливать с необыкновенной точностью. Смелянский уже стал для них чужим, в нём видели ещё одного еврея, хитростью пролезшего на тёплое место. Стоит начальству щёлкнуть пальцами, а к этому всё идёт, и он, вместе с другими, из чужого превратится во врага. Ковпак оставался для него надёжной стеной, сомнений в этом не было, но жить, прижавшись к стене, бывший командир партизанской разведки не желал.

4.

Обе створки окна были распахнуты, хотя утром Феликса их закрывала. Ждать её мог кто угодно — друзья, да и соседи, знали, что ключ лежит за дверным наличником, но всякий раз, когда, возвращаясь, Феликса видела свет в комнате или открытое окно, сердце против воли замирало. Она никому не признавалась, сама понимала, что это глупо, злилась на себя, но где-то глубоко подрагивала надежда однажды увидеть в комнате Илью.

На подоконнике, опершись спиной о косяк, дремала Ира Терентьева. За год с тех пор, как впервые появилась после лагеря, Ира помолодела. Зубов у неё, конечно, не прибавилось, но пятна чахоточного румянца уже не проступали, пропали старушечьи морщины, и слегка округлилось лицо. Вернулась к Ире и прежняя язвительность, о больных, с которыми вместе лечилась, и о врачах она рассказывала насмешливо и зло.

— Привет, подруга, — Феликса похлопала Иру по руке. — Давно меня ждешь?

— С полудня, — Ира протёрла глаза и осмотрелась. — Давно уже, задремала даже. Ты где задержалась?

— Проводили собрание по результатам года. Приезжал Гречко [35], поздравлял. Грамоту мне вручил.

— Да, ты же у нас высоко летаешь. И бегаешь тоже, — обычным бурчанием отозвалась Ира.

— Сейчас кашу поставлю, поужинаем. Подожди. — Феликса направилась во двор.

Кроме грамоты, ей выписали еще и премию, эти деньги Феликсе были очень нужны. На следующей неделе она собиралась в Кожанку за дочкой. Лизе с Ниной хотела отвезти муку и крупы, мяса сестры по-прежнему не ели, а Тами за лето наверняка выросла из прошлогодней одежды. Значит, платье, пальто, обувь… Скоро сентябрь.

— А я вот уезжаю, — сказала Ира, когда Феликса вошла в комнату. — В Крым.

— Замечательно! В санаторий? Надолго?

— Месяц в санатории, потом так поживу. Устроюсь на временную работу до конца осени, а дальше видно будет.

— Отлично, Ирка! — новость обрадовала Феликсу по-настоящему. — Значит, придавили всё-таки туберкулёз.

— Да подожди ты с кашей своей, у меня поезд поздно вечером, успеем еще. По дороге к тебе зашла на Владимирский рынок, купила семечек. Садись полузгаем. Я по твоим офицершам соскучилась, а у них как раз вечерний показ мод.

Феликса присела на подоконник рядом с Ирой. Разглядывать офицерских жён из части напротив, смеяться над их дурацкими платьями ей надоело, но сидеть летними вечерами у раскрытого окна она по-прежнему любила.

Высокого темноволосого парня в шинели Феликса заметила, как только тот свернул к ним на улицу Федорова. Парень шёл по тротуару неуверенно, останавливался у домов, искал таблички с номерами, и Феликса подумала, что он, пожалуй, здесь впервые. Она следила за ним, не отрываясь, не видела больше ничего, не слушал и болтовню подруги.

— Ты что? — вдруг замолчала Ира, смахнула шелуху за окно, лениво проследила за взглядом Феликсы. И по тому, как изменилось её лицо, как расширились в удивлении насмешливо сощуренные глаза, Феликса поняла, что ей не померещилось — по Фёдорова, от Красноармейской, поднимался Илья!

Сила, о которой она ничего не знала, вышвырнула Феликсу из комнаты в коридор, а оттуда — во двор. Феликса пронеслась мимо соседей, собравшихся для неспешного вечернего разговора на лавочке под орехом, не заметив их. Как же она ждала этой минуты в Молотове, в Киеве, во время войны и после, ждала, когда никто не мог ей сказать, что случилось с Ильёй, и когда всем уже всё было ясно. Никогда она до конца не верила в это ясно, Илья возвращался, приходил во сне, и всякий раз она бежала, летела ему навстречу, в точности как теперь. Феликса видела столько снов, что знала до последней мелочи, и какой будет на ощупь шинель на Илье, и