Василий Шульгин: судьба русского националиста - Святослав Рыбас

Когда я его видел, то он уже несколько сомневался в полной точности своих впечатлений, которые служили для него только поводом осмысливать ту перемену, которая происходила в России; Вы совершенно правы, отмечая, что его разговоры, приведенные в книге, есть только способ излагать свои собственные мысли; это не есть полная ложь и выдумка; это только комбинация; он соединял в одно разговоры с разными лицами и в разное время, придавал им логическую стройность и литературную ясность и вводил в русло собственных представлений. Все, что он вкладывает в уста своих слушателей, все было сказано только по разным поводам и в разное время, и его собеседники явились как бы сводным политическим портретом того нового типа деятелей в России, в которых он видел Россию будущего и главных деятелей предстоящего переворота. В его книге очень нетрудно отличить тех персонажей, которые являются реальными людьми, дающими материал для наблюдений, и тех собеседников, с которыми он рассуждает и устанавливает понимание своих наблюдений. Первое — сама жизнь, а второе — общая теория и политика. К моменту появления книги непосредственные впечатления все более и более забывались и отходили на задний план; под влиянием расспросов и допросов, с которыми на Шульгина накинулись все эмигранты, требуя от него не картин, а выводов, при этом непременно выводов в том направлении, в котором им хочется, наименее интересная часть книги, т. е. рассуждения, поневоле вылезали на первое место; если бы он еще замедлил с печатанием своей книги, то она бы вышла еще слабее, так как рассуждения совершенно заслонили бы впечатления, а, вернее, и вовсе не вышла бы…»[484]

В октябре 1927 года в русской зарубежной прессе разгорелся скандал.

8 октября в «Иллюстрированной России» была напечатана статья Владимира Бурцева «В сетях Г. П. У.», разоблачавшая «Трест».

В тот же день газета «Последние новости» писала: «Эта поразительная проделка, жертвой которой стал в данном случае опытный политический деятель, — иллюстрирует ту опасность, которой подвергаются люди, пытающиеся из эмиграции „сделать революцию“ в России: опасность стать игрушкой в руках врага и погибнуть бесцельной жертвой, не добившись ничего, кроме собственного разочарования».

Берлинская газета «Руль», издаваемая кадетами, была наиболее принципиальной в оценке: «Но самым печальным и самым страшным во всей этой сенсации, безусловно, является злобная книга Шульгина „Три столицы“, излагающая его впечатления от провокаторской поездки. Рукопись книги была предварительно отослана в Москву на просмотр ОГПУ, где она и была проредактирована.

В результате этой редакторской работы в книге Шульгина отчетливо определились два лейтмотива: во-первых — в России все осталось по-старому, только немного хуже, но зато советская власть создала много хорошего, за что следует ей в ножки поклониться, а во-вторых — евреи все до одного должны удалиться из России под страхом быть истребленными. Сочетание этих двух лейтмотивов представлялось весьма знаменательным уже и тогда, когда еще не было известно об активном сотрудничестве ОГПУ. Когда же на это было указано Шульгину в печати, он рьяно отстаивал свои взгляды: недаром говорится, что горбатого могила исправит. Но теперь, после того как выяснилось, что за указанным сочетанием стоит сотрудничество провокаторов, что книга „Три столицы“ составлена Шульгиным под редакцией ОГПУ, неужели он от своего авторства не отречется, неужели он не расскажет, как в действительности все происходило, как провокаторам удалось заманить его в западню, что они старались внушить ему, в какую сторону устремляли его внимание, какие цели преследовали при устраиваемых ему встречах и тайных собеседованиях? Неужели теперь Шульгин будет держаться той же тактики, что и ОГПУ, и так же молчать, как и этот советский застенок?»[485]

На этом, можно сказать, политическая деятельность нашего героя оборвалась.

Он признался Маклакову в письме от 6 ноября 1927 года: «Я не „стыжусь“, ибо хотел сделать все как можно лучше, а что не хватило несколько золотников серого мозгового вещества, то я же в этом не виноват! Но только у меня пропала всякая охота писать статьи, ибо мне видно психическое лицо читателя, который мыслит: „Ну что ты там, простофиля, еще написал; а Трест помнишь?“ Поэтому я дал себе „отпуск“»[486].

Уйдя из публичной политики, Василий Витальевич должен был чем-то заполнять образовавшуюся пустоту, хотя в целом это было едва ли возможно.

В это время случилось несчастье с его старым другом, который сильно пострадал от брошенной анархистом бомбы и нуждался в помощи. Подробности дела нам неизвестны, но в письме Шульгина Маклакову есть детали, которые берут за душу: «Возвращаюсь к несчастному Френкелю Сергею Андреевичу, моему другу с гимназической скамьи. На днях Алексинский сделал вторую трепанацию черепа. Вы можете себе представить, сколько все это стоит… Прибавьте, что, хотя он православный в третьем поколении, но не порвал связей с еврейством и женат на еврейке, а, следовательно, у некоторых это обстоятельство могло родить некоторые чувства. Собственно говоря, сейчас я к Вам обращаюсь именно ради этой Этели Исааковны. Она совершенно не способна сейчас ничего соображать, но брат Сергея Александр Андреевич Загорский-Френкель, адвокат, которого Вы, может быть, знаете, надоумил ее подать прошение министру Внутренних дел. Оное при сем прилагаю с превеликой просьбой подать его сему министру при Вашем письме, иначе на него не обратят внимания… Я знаю, что расходы действительно очень велики. Кроме уже истраченных на хирургов, и сестер, и лекарства нескольких тысяч франков, сейчас имеется пять тысяч долга в лечебницу, и за вторую операцию Алексинскому не заплачено (он, впрочем, подождет). Но „борьба продолжается“, а значит, ежедневные расходы в размере не менее 200 фр. в день. Все, что у них было, ушло. Я буду собирать как-то, где можно, но, пожалуйста, помогите у министра, может быть, они что-нибудь дадут.

Мой друг Сергей ужасно хороший человек. Это из тех людей-мостов, которые, принадлежа к двум кровям, всем своим существованием служили делу засыпания расовых рвов. Жалко мне его очень»[487].

Маклаков откликнулся на это письмо, обратился с просьбой о помощи к французскому министру внутренних дел. Правда, нам неизвестно, как дальше сложилась судьба шульгинского друга. Только известно, что дожил он до 1930 года.

Сам же Василий Витальевич превратился в мирного обывателя, счастливо избавленный от необходимости зарабатывать на кусок хлеба либо таксистом, либо заводским рабочим. Они с женой снимали недорогие квартиры в Париже, потом маленькие домики в провинции, катались на велосипедах, Шульгин собственными руками построил байдарку и плавал в ней вместе с сыном Дмитрием и племянником Владимиром Лазаревским вдоль берега Средиземного моря. Однажды они попали в шторм, байдарка разбилась о скалу, но никто не пострадал.