Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин

Отец нищим помер. На погребение казна в счёт оклада выдала целковый. Могилу соседи выкопали... На свои же и помянули в складчину.

«Полно, о чём я?..».

Жить, жить!

...На отцовских дорогах встретил её, когда очерчивал берег иртышский.

Купалась. Увидев челн, неслышно приткнувшийся к мыску, испугано ойкнула и ринулась в камыши. Оделась стремительно, путаясь в поясах и застёжках, присела и затаилась. Ремез улыбался, ждал. Всё равно выйдет...

Его отчего-то встряхивало, лицо горело, не замечал, что из ладони, оцарапанной ивовым суком, текла кровь.

Теперь, повидав мир, многое познав, жалел, что не смог нарисовать её обнажённой или в платье зелёном, в зелёных шальварах и в мягких розовых чувяках. Нежную смуглую шейку охватывало коралловое ожерелье, спадавшее на маленькую грудь...

Тогда бормотал страстные глупые какие-то слова, тянулся к ней, как солнцепоклонник тянется к светилу. Он и не сознавал себя, почти бредил, и медленно-медленно приближался к девушке, скорчившейся от ужаса. Раскосые чёрные глаза, овальное личико, из-под тюбетейки много-много косичек – калмычка либо татарка.

– Не страшись, девонька! Худа не сделаю! – не доходя двух-трёх шагов стал на колени и попросил её встать, распрямиться.

Выпрямилась, как молодая, согнутая его руками берёзка и убежала. Он потрясённо замер.

Над головою стрепет кружил, вокруг носились ласточки. И тихо, мудро внушала река: «Казак, козаче! Всё на свете проходит. Я теку через степи и через время. Мне жаль расставаться с только что виданной красою, с тобой жаль расставаться, но надо дальше течь, дальше...».

Ремез поднялся с хриплым стоном и зарыдал. Ему казалось, что эту степную лань он уж никогда больше не увидит. И эта потеря невосполнима.

И вдруг камыши зашелестели, и к разгорячённым вспухшим вискам его прикоснулись маленькие прохладные ладошки. Может, почудилось?.. Снова почудилось?..

Надо остудить это разгорячённое воображение! Надо нырнуть в реку, проплыть... сколько? Нет, право же, он сходит с ума. И спина закостенела, и онемели руки. А эти ладони, эти нежные крохотные ладони... Две птахи – боязно их спугнуть... Такой прекрасный дивный сон! Ремез зажмурился и стал отсчитывать удары своего сумасшедшего сердца. Несчастный больной человек! Несчастное больное сердце! Настолько измучил себя работой, настолько одичал, месяцами рыская по степи, что когда-то где-то виданные руки вдруг очутились на висках, готовых лопнуть от притока крови. Бешено колотится сердце! Руки, руки! Снимите с меня эту боль! Разбудите меня! Мамушкааа!

И тогда ладони отпали, и шею обвили руки, тонкие, тёплые, скрытые шелестящей скользкой тканью.

– Ты?! Ты?! – целуя розовато-смуглые ладошки, теперь коснувшиеся его губ, бормотал Ремез. – Правда ли? Токо не уходи! Не бросай меня! Не бросишь, а?

Он обернулся, руки вспорхнули, и точно – не явь и не сон, а чудное видение с косичками, отскочило, маня его крохотным пальчиком. Он неуверенно приблизился – девушка снова отскочила, всё так же маня. И он прошёл с ней до камышей, раздавив утиные яйца на гнезде, прошагал дальше, за камыши, уже твёрже, к осокорю, под которым розовел и сине дымился костёр. Перед костром запнулся о толстый корень, упал, встал и снова двинулся, как телок на поводу.

Помани она его в костёр – шагнул бы и не почуял ожогов. Сердце жгло сильнее, но прежняя острая боль сменилась иной, тоже горячей и сладостной.

Сели.

Между ними был разостлан дастархан. И третьим участником молчаливой трапезы был костёр, чуть-чуть болтливый, чуть-чуть насмешливый, но всё понимающий и посылающий в небо благословенные искры.

...Много дней провели неразлучно. Сона прибегала с утра, приносила лепёшки, сыр, баранину или конину. От угощений её Ремез не отказывался, уписывая за обе щёки. Одно худо было – пропали сапоги.

- Шайтан унёс, – тараща раскосые с лукавинкой глаза, таинственно шептала Сона.

– Экий проказник! – грозился Ремез. – Вот я ему...

Сапоги, видно, сама спрятала: боится, чтоб не убежал. Чудная! Да меня палкой гони – не уйду!

Всё было ладно, но однажды чуть на змею не наступил. И пока Соны не было, надрал лыка и сплёл себе лапти. На онучи разодрал рубаху.

Она смеялась, хохотала, глядя на нелепую по её понятиям обувь, того не зная, что ноге в лаптях ловко. Хоть и неказисты они, да всё не босиком.

Сплавал по Ишиму, по небольшим его притокам, дальше границ, обозначенных воеводой; обошёл озёра, в которых кишмя кишела рыба, горланили журавли, лебеди, в камышах гнездились утки. Только на двух живности не было. Стало быть, не без причины. И птица, и рыба выбирать умеют. Здесь не прижились: в одном из озёр вода солона, в другом – горяча. Наверно, питают его подземные тёплые ключи. О том проведал случайно.

Как всегда, до зари поднявшись, словно журавль по болоту, вышагивал по степи. Равнодушному глазу здесь всё одинаково. Что глядеть: травянистая ровень в синих жилах рек, такие же синие пятна озёр. Тоска! И стрепет, который на севере не живёт, в диковинку, и ленивые черепахи и суслики. Станут столбиком на задние лапки, посвистывают. Изредка встретится конский табун или овечье стадо. Пастухи, видя русского, поначалу угрюмятся, потом зовут к костру, угощают айраном и бешбармаком. Нет, не бедно, совсем не бедно живёт народ. Воздух здесь сладкий, пища здоровая. И рыба к столу, и мясо, и хлеба вдоволь. И всё же глаза пастухов иной раз вспыхивают тревогой. А поглядеть – всё спокойно вокруг. И Русь покой этот охраняет. За то калмыки и ясак государю платят. Может,