Ревет и стонет Днепр широкий - Юрий Смолич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ура! — закричал Картвелишвили. — Пускай нам конец, но мы победим!
Леонид Пятаков обнял Иванова.
Комиссар Кириенко, забыв о своей миссии, бросился к выходу из каземата. Боголепов–Южин поспешил за ним. Пулеметов уже рокотало, по меньшей мере, два, а может быть, и двадцать два. Винтовки стреляли вразнобой и залпами. Взрывались гранаты. Казалось, что сквозь стены каземата даже слышно громовое «ура».
Иванов крикнул во весь голос:
— Ультиматум в действии! Восстание продолжается!
Но тут он увидел, что ни комиссара, ни офицера в каземате нет — они остались одни. И тогда он, озираясь на дверь, шепнул товарищам:
— Спокойно, это только демонстрация. Это арсенальские ребята балуются…
Потом, снова вслух, сказал:
— Я думаю, товарищи, мы можем спокойно выйти…
— А… а… охрана? — остановил его Юрий Пятаков. — Они ж нас не выпустят… озверелые офицеры и юнкера… Они нас…
— Они нас рады бы растерзать, — насмешливо подхватил Иванов, — но, будьте покойны, они нас свободно пропустят, еще и пожелают нам спокойной ночи, ибо таков будет приказ, поскольку мы приняли условия обмена.
Он отвернулся от Пятакова и весело сказал, обращаясь ко всем:
— Только перед тем, как выйти, мы еще потребуем выполнения двух остальных пунктов нашего ультиматума: сложить оружие и признать власть Советов. А вот если они заартачатся, что ж… тогда пускай пеняют на себя: тогда уж им не избежать и тяжелой артиллерии.
Товарищи толпой двинулись к выходу из каземата, через широко открытую окованную железом дверь. Навстречу, вниз по ступенькам, уже бежала охрана. Спешил и Боголепов–Южин. Ему, офицеру для особо важных поручений, приказано лично произвести обмен: десять ревкомовцев на пять сотен юнкеров и офицеров.
— Да ведь это же не… законно, это юридически не… — кипятился позади всех Юрий Пятаков. — Это провокация!..
9
А впрочем, демонстративные действия отряда красногвардейцев на углу Левашевской улицы в самом деле кое–кого спровоцировали.
Боженко — он снова разместил свой штаб в Бессарабском крытом рынке, — услышав стрельбу в двух кварталах оттуда на горе, сразу же кликнул своего начальника штаба.
— Ну, Ростислав, — сказал он, — пошли и мы. Слышишь, наши уже с той стороны заходят? Что ж нам, к шапочному разбору? Ударим–ка прямо Кругло–Университетской по штабу в лоб — и амба! Пиши боевой приказ: именем мировой революции приказываю…
Боженко вместе с ливеровцами, соединившись также с отрядом авиапарковцев, которые шли в цепи арсенальцев на крайнем левом фланге, закричали «ура», кинули с десяток гранат — для паники — и бросились в штыки вверх по Кругло–Университетской на штаб.
Стояла темная, безлунная, пасмурная ночь последнего дня октября.
Юнкера и «ударники» с Лютеранской и с кручи над Новыми строениями ответили на «ура» боженковцев огнем пулеметов и карабинов.
В помещении штаба за их спиной в это время была полная неразбериха: офицеры метались из комнаты в комнату, бегали по лестнице вверх и вниз, суетились — все кричали, все вопили, и никто не знал, что делать.
В штабе царила паника. Боголепов–Южин кричал у телефона начальнику вокзала: немедленно эшелон! Потом переключался на другую линию и кричал в автомотобатальон: немедленно машины! Десять, пять, хотя бы одну — для самого командующего!
Штаб принял решение срочно эвакуироваться. Куда? Очевидно, пробиваться в ставку фронта, в Бердичев.
— Тикай! — полетело по Банковой, Левашевской и Лютеранской. — Ходу! Спасайся кто может! Командующий сел в автомобиль и драпанул. Куда? Черт его знает! В направлении Крещатика… Большевики получили подкрепление! Идут крестьяне окрестных сел!.. Идет гвардейский корпус из Винницы … Идет весь восставший фронт! Весь мир идет против нас!.. Кажется, выступили и войска Центральной рады. Но — против нас. Наших бьют! Спасайся, кто в бога верует!
Лязг оружия, бросаемого на мостовую, топот ног в паническом беге, проклятия и матюки, мужской плач и пьяные выкрики носились в этот час над кварталами и улицами Киева.
Верные Временному правительству войска бежали.
Куда?
Они не знали сами. Разве разберешь, куда, когда темень, когда ночь?
Куда глаза глядят, только бы подальше от страшилища — восставшего за свою свободу и свою правду народа.
УТРО ПОСЛЕ ПОБЕДЫ
1
Это была победа.
Народ восстал, и народ победил.
Однако в столице Украины, в городе Киеве — под покровом темноты, во мраке хмурой осенней ночи, — происходили в ту пору события непонятные и удивительные.
В то время как на склонах печерских холмов еще кипела кровавая сеча, в то время как вокруг взятого штурмом здания штаба контрреволюционных войск громыхало победоносное «ура», в то самое время как тысячи юнкеров и офицеров, бросая оружие, в панике разбегались кто куда, — в это самое время и другой половине города, по ту сторону Крещатика, тоже не было безлюдно и пустынно: центральная часть города жила интенсивной жизнью.
По Житомирской, Рейтерской, Подвальной и переулками вниз к Крещатику и Думской площади один за другим двигались военные отряды. Они не были велики — каждый в сотню или две бойцов, однако при пулеметах и даже с полевыми орудиями. Один отряд окружил центральный телеграф и мигом занял все залы и аппаратные. Другой спустился к почтамту. Третий — к междугородной телефонной станции. Еще один беспрепятственно разместился в здании Думы.
И первым делом каждый военный отряд на шпиле захваченного здания вывешивал свой флаг.
Отряды эти не были изолированы друг от друга: они немедленно налаживали между собой связь. Сперва летели, стреляя выхлопами моторов, мотоциклеты курьеров; потом галопом проносились, цокая копытами резвых коней, конные посланцы; наконец — дистанция десять метров от бойца до бойца — пролегала цепочка живой линейной связи. И уже потянулись сюда и туда вдоль тротуаров, под темными, уснувшими или притаившимися домами провода полевого телефона.
И охрипшие голоса телефонистов кричали в микрофоны:
— Слушаю! Слушаю!.. Говорит двадцать пятый!.. Считаю: раз–два, три–четыре–пять… Слышу хорошо! Как слышишь меня?.. Ладно!.. — И затем рапорт: — Есть, пане хорунжий: пан сотник на проводе. Приказ от пана полковника!..
Тут и там звучала команда:
— Чота, стой!.. Позир!.. Вправо глянь… Вольно… Можно разойтись! Бунчужного ко мне!.. — И приветствия: — Сервус!.. Честь!.. Хай живе!..
А вокруг дома № 57 по Владимирской вспыхнули огни пышной иллюминации. По обе стороны подъезда чадило красное пламя двух больших, как в пасхальный крестный ход, медных плошек; вдоль тротуаров квартала — на каждом фонарном и телеграфном столбе, капая горячей смолой на мостовую, вспыхивали и притухали и снова вспыхивали, чтоб снова притухнуть, — факелы; посреди улицы, как раз против входа, по обе стороны которого два зеркально отшлифованных каменных шара еще недавно, когда здесь был Педагогический музей, символизировали добродетель и мудрость, — пылала буйным пламенем, словно пожар на хуторе в степи, большая бочка смолы. Это был сапожный вар, из запасов интенданства фронта, для просмолки дратвы, идущей на пошивку солдатских юфтевых сапог. На бочке еще не сгорел у днища штамп: «Главное интендантское управление Юго–Западного фронта» — и большая печать с двуглавым орлом Российской империи.
