Том 1. Русская литература - Анатолий Луначарский

За эпохой 20-х годов, в которой еще раздаются отклики французской революции, которая идет параллельно с декабризмом и где такой исключительной величиной сверкает Грибоедов, о котором надо бы специально говорить, но о котором я ничего не скажу сегодня, — идет эпоха 30-х и 40-х годов, глубоко отличающаяся от эпохи 20-х и первой половины 30-х годов. Чем же она отличается? А вот чем.

Декабризм разбит, все надежды на возможность политической борьбы рухнули, и когда они рухнули, то рядом не может удержаться даже простой реализм. Пушкин потому и мог сказать: „благословляю тебя, природа“, что рядом еще был Пестель, что еще была какая-то надежда: „а может быть, мы и завоюем свое право жить под солнцем“. Но для людей последекабристской эпохи этой надежды больше нет: они так же сломлены, как, скажем, после 70-х годов были сломлены восьмидесятники.

Что же они делают, эти новые, свежие русские люди?

У них непочатый край неразрешенных проблем, внешний мир для них закрыт — в нем есть только скорбь, поэтому они уходят внутрь себя. И характерной особенностью для них является глубокий, возвышенный идеализм: для них важны вопросы собственной души, прекраснодушия, гармонии чувств и мыслей в себе самом и развитие дружбы, любви в маленьких, небольших кружках; до высочайшего напряжения доведена жизнь мечты и романтической эротики.

Но не нужно думать, что это отступление в себя ничего не дало русской действительности, дальнейшему росту русского общества. Во-первых, благодаря этому мы получили дивное освещение, талантливый, ароматный анализ внутренних переживаний; и часто даже не столько в произведениях — хотя и они великолепны (возьмем, например, Тютчева и др.), — сколько в переписке, письмах — чрезвычайно художественных; каждое письмо было актом великого искусства. Здесь отражается индивидуальная и групповая жизнь после того, как общественная жизнь была разбита и все распылилось на группировки и отдельные индивидуальности.

И вот из этого, так сказать, горнила выливаются отдельные политические потоки, по мере того как накипает внутреннее негодование, как растут силы, сжатые самодержавием. Внутри России им нет выхода, поэтому развивается эмиграция, и как только человек, привыкший жить огромной внутренней жизнью, доведший себя до наивысшей красоты бытия и поставивший себя вследствие этого в резко отрицательное отношение к самодержавию, — как только такой человек попадает за границу, он делается открытым революционером.

Он говорит: „Моя прекрасная душа, та, которую я выносил в себе, вот подлинная человеческая натура. Разве она может жить в объятиях самодержавия? Для ее действенной природы необходима свободная общественная жизнь, которая должна быть необыкновенно лучезарной, братской“. И так как к этому времени утопический социализм уже развернулся, то именно мечтания Фурье и Сен-Симона ближе были всего к ним, и поскольку они, переезжая за границу, становились вне сферы достижений самодержавия, постольку все эти Герцены, Огаревы, Бакунины становились активными социалистами и революционерами. Они стремились к гармонии между своим прекраснодушием и прекрасным идеалом социалистической общественности, как абсолютом, а не классовым идеалом, стремились выразить [ее] простым служением своему идеалу.

Особенно интересен Бакунин, который после внутренней работы в терминах шеллингианства и гегелианства, как по навинченному стволу вылетел из России, оказался начиненным динамитом до такой степени, что взорвался бомбой для Европы. Европейские революционеры были совершенно этой кометой потрясены, потому что он вылетел из котла российского и оказался заряженным колоссальным поступательным движением. Интересно в Бакунине было то, что в нем русский народ выразил всю напряженность своего протеста. Бакунин был идеалистом и считал, что люди сразу великолепно устроятся, если только смахнут с себя самодержавный кошмар. Поэтому первая задача должна быть — разрушение, разрушение всего того, что мешает людям жить естественной, нормальной, счастливом жизнью.

Приехав в Европу, он нигде счастливой жизни не увидел. А тут что мешает? Буржуазия. Идеалы буржуазии — это все наросты, надо докопаться до настоящего человека; а настоящий человек — это рабочий; надо высвободить эти силы, надо дать этой лаве залить землю, все сжечь и поглотить, и после этого создастся новый мир. Чрезвычайно в этом отношении характерна фигура Белинского, на характеристике которой я, к сожалению, не могу остановиться.

Передовые люди 40-х годов действительно вырастали в великолепные индивидуальности, которым предстало стать прямыми протестантами, сперва подготовившись во внутреннем отступлении в себя. Этого очень часто не понимают и берут идеализм 40-х годов сам по себе, а не как этап в этом развитии, за которым последовала новая волна революционного подъема.

Когда люди 40-х годов созрели и решились протестовать, к этому времени вокруг них появилась новая публика, которая вышла из низов, — это был массовый интеллигент-разночинец. Через эпоху 50-х годов они подали руку 60-м годам.

Конечно, особенно легко характеризовать именно эпоху народничества и великого русского романа, по существу говоря, теми же соками питавшегося, что и народничество.

Вы знаете, что разночинная интеллигенция была велика именно тем, что несла в себе еще более глубоко озлобленный протест против самодержавия. Она искала союзников в крестьянстве, которому была близка даже по происхождению, и все этим определяется. Вся народническая литература есть разнообразная, чрезвычайно многоцветная радуга поисков: понять народ, оценить народ, заставить полюбить народ, научить народ идти вперед, указать, по каким путям идти и какое счастье он обретет в конце концов; с другой стороны, осмеять его врагов, унизить его врагов, понять всю тактику и всю сущность его врагов, — вот какие задачи стояли перед народничеством, задачи гигантские и которые были выполнены с неслыханным блеском.

Во-первых — изучали народ, а он дает огромное поле для этого, учились у народа, учились песне народной, ядреному народному языку, опирались на массы деревни, которые оказались плодотворными и дали и Кучку, и Передвижников, и наших романистов, и сатириков, и поэтов того времени.

Это была, безусловно, эпоха высокого и массового расцвета русской литературы, потому что более массовый фундамент был под всем этим — не отдельные группы дворянства, а очень широкие слои мелкомещанской, разночинческой интеллигенции. Вслед за этим» следует страшный удар, какой обыкновенно бывает со всей этой литературой, отражающей революционное движение, — гибнет сначала народническое движение, а потом движение народовольцев, и интеллигенция чувствует себя разбитой наголову. Нет никакого пути. Что же она делает? Она, конечно, опять уходит в себя. Конечно, должен опять наступить период самоуглубления, и в 80-х годах мы видим также эпоху самоуглубления. В то время как в 40-х годах имела место эпоха самоуглубления впервые, затем работа гармонизации своей души крепла для последующих боев 60-х годов, — когда были потеряны все надежды во второй раз, они повторились при мелкой мещанской обстановке.

Там, в 40-х годах, в общем преобладал чуждый копеечным расчетам дворянин, которого голод, холод, ежедневные мелочи житейские не трепали, а индивидуальная жизнь восьмидесятников далеко не была сравнительно беззаботной жизнью либерала-идеалиста. Поэтому уход в себя был не прекраснодушный, оптимистический, а приобрел характер гамлетовского нытья и часто приводил непосредственно к запою, самоубийству, сдаче позиций и т. д. Тут как страстный порыв русской интеллигенции, в лице некоторых ее представителей, выйти из этого положения опять открылось мистическое движение — мистика Соловьева, который не имел большого успеха, и гораздо более действенная полумистика Толстого. Это огромная и своеобразная величина, на которой я много раз останавливался. Мы можем сказать так — он шел навстречу уже выработавшемуся рационализму русской интеллигенции. Не мирясь с фантастикой, он придавал своей проповеди внешне революционный характер. Он делал, таким образом, громадную уступку настроению интеллигенции, он делал громадную уступку народничеству, он придал своей этике мужикомоляйство. Но из всего этого он делал неожиданный вывод — и рационализм и поклонение перед крестьянином, все это вело к тому, чтобы прекратить какую бы то ни было борьбу и признать это не за беду, а за счастье, признать, что отказ от борьбы — есть высшая святость, и если у тебя закрыли ворота, через которые ты мог бы войти в мир, то ты войди задним ходом, через другие ворота в еще лучший мир, который все тот же в конце концов потусторонний мир, тот же своеобразно дистиллированный бог, который всегда является задним двором, на котором можно отдохнуть, если на передний двор тебя не пускают; это спокойный чуланчик, где можно отсидеться от действительности.