Черный поток. Сборник - Йен Уотсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Невероятно — и чудовищно. Ибо как только это случится, муха гениальности будет утоплена, зачумлена, отравлена — на этой оранжевой липучке дамбы! И если бы хоть часть этого яда могла просочиться на пир прожорливых эксплуататоров…
Пользуюсь благоприятным случаем послать этот глас вопиющего в пустыне с попутным метисом. Он должен добраться до этой треклятой дамбы примерно через неделю и отдать письмо на почту. Он ни за что не хочет открывать цели своего путешествия. Парень себе на уме. Может, нашел алмазы — кто знает? Кстати — на этой мусорной свалке вполне может отыскаться настоящее Эльдорадо!
По крайней мере, я нашел свое: Эльдорадо человеческого сознания — и как раз в тот момент, когда оно должно бесследно исчезнуть с лица земли.
Они превращают Амазонку в море, которое можно увидеть с Луны, — затапливая при этом человеческое сознание.
Тебе и Айлин, моя напрасная любовь.
Пьер Дарьян».
Над штатом Юта станция KSL известила о запуске нового русского трансполярного сателлита, который можно будет наблюдать с Земли.
«Говорят, он ярче планеты Венера. Только вам его, ребята, все равно не увидать, если вы не эскимосы и не охотники за головами с Карибов. Прочие полуночные новости на этот час. НАСА опровергла предположение о том, что исследовательское судно, запущенное на этой неделе с мыса Кеннеди на орбитальный комплекс, имеет на борту русского ученого…»
Цвинглер уже не спал: сидел в наушниках.
— Слышали, Крис? Шар принял правильную орбиту.
Соул вполуха прислушивался к новостям радио: гораздо больше его занимали новости, которые он узнал из письма… Его не оставляла мысль, что Пьер снова обскакал его — сначала с женой, теперь с работой…
— Очевидно, «население предполагает», — усмехнулся он.
Цвинглер рассмеялся.
— Все отлично, Крис. Эти предположения — пища для слухов. Говорю вам — все идет как надо.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
На следующий день после того, как он нюхал плесень и встречался с мака-и, Пьер покинул деревушку шемахоя, целиком подчиняясь той необходимости, которую диктовала ему навязчивая идея.
Кайяпи отправился вместе с ним — в этот раз ни размахиваний ножом, ни угроз не последовало. Единственным условием индейца было:
— Пи-эр, мы вернемся до того, как родится мака-и, ладно?
Пьер кивнул с отсутствующим видом. Он до сих пор еще не вышел из транса. Это напоминало первое эротическое впечатление, однако оно происходит полностью под контролем рассудка. Потрясенный, он находился на границе экстаза и ужаса.
Ему приходилось положиться на Кайяпи, чтобы отыскать челнок. Выплеснуть дождевую воду. Очистить борта. Сложить свои вещи.
Кайяпи помогал без сетований и попреков. Казалось, он оценил иррациональную цель, которая заставляла Пьера пуститься в путешествие на север, к дамбе.
Он вел каноэ, а Пьер вглядывался сквозь пелену дождя в затопленные лесные дебри.
Связки эпифитов и прочей паразитарной растительности заполняли галереи ветвей, вызывая в памяти облик далекого набитого толпами города, где люди стояли, обратившись лицом к северу, во время какого-то катаклизма — авиакатастрофы или пожара.
Где же это происходило? В Париже? В Лондоне? Или это был кадр из какого-то фильма, кинообраз, разбуженный в сознании? Муравьи саюба, оторванные от лесной подстилки, прокладывали себе путь вдоль низких ветвей с остатками листвы, что защищали их как колонну беженцев, ощетинившуюся зонтами. Взлетали бесчисленные макао — будто трассирующим огнем выстреливали сквозь кроны деревьев.
Когда мошкара опустилась жалящим, жаждущим крови облаком, Кайяпи принялся рыться в амуниции Пьера, пока не отыскал тюбик репеллента.
К полудню Кайяпи всунул в руку Пьера сушеную рыбу и заставил съесть.
Пьер часами всматривался в пасмурный зеленый хаос леса, что периодически вспыхивал птицами, бабочками и цветами.
Для чужестранца это был хаос — но в его сознании хаоса не было.
Брезжила заря понимания.
Или, скорее, это была память о зарницах понимания — память, с которой он тщетно пытался совладать.
Его ноздри свербило воспоминание о мака-и, как будто они были до крови искусаны гнусом.
День казался бесконечным, лишенным времени.
Он должен был выйти из транса в какое-то особенное время, сообразил он. И все-таки граница не поддавалась определению. Великое не могло ограничиваться меньшим. Восприятие прошлой ночи не могло быть заключено в понятиях сегодняшнего восприятия, ибо оно было более широким, более опустошающим. И, таким образом, здесь не могло пролегать никаких границ. Разве может двухмерное существо после опытного постижения трех измерений воздвигнуть пограничный пост на своей плоской территории — и заявить, что вот, именно за этой точкой начинается Другое? Другое для него могло быть всюду — и нигде. Пьер предоставил своим часам отсчитывать минуты — они для него были теперь не более чем браслетом. Время казалось неким бесполезным орнаментом — отвлечением. Чувство времени, овладевшее им с прошлой ночи, не имело отношения к календарю или хронометру. Это было не историческое время, но чувство пространственно-временного единства, от которого пространство и время обычно отделялись в иллюзорном контрасте.
Прошлой ночью он без труда постиг поэму Руссе-ля, легко, без напряжения и полностью. Он держал свой имбеддинг в передней части головы. Сдерживал упорно и продолжал этим заниматься, пока субпрограмма за субпрограммой, откладываясь и досылаясь, не сложились вместе. Зрительные образы поэмы перетекали один в другой, сообщаясь, точно сосуды, причудливо сочетаясь на колесе Зодиака, вращающемся на потайной оси самоимбеддинга, спрятанной в глубинах сознания.
И все же это было занятием жутким, крайне опасным. Его до сих пор прошибал холодный пот при одном воспоминании об этом.
Он был покорен этой поэмой — и, как следствие, самим трансом — уже потому, что ощущения, вызываемые чтением поэмы Русселя, запомнил — в порядке их появления. Как и шемахоя, в которых сызмальства закладывались элементы закодированных мифов. На всем протяжении шемахойского распева, этой многочастной фуги языка шемахоя Б, он чувствовал, как сознание его расщепляется, трепеща и разлетаясь по сторонам. Он боялся, что птицы окончательно разлетелись из его головы и вряд ли отыщут себе дорогу в бесконечных лабиринтах джунглей.
Не кто иной как Кайяпи отловил птиц и собрал их в стаю. Он увидел, что случилось с Пьером, притащил его за руку к диктофону и включил запись поэмы.
Кайяпи знал след его потерянной стаи слов.
И теперь с той же уверенностью он вел Пьера сквозь затопленные джунгли, где в панике искали убежища муравьи, а дикие свиньи хрюкали, барахтаясь в воде; где бабочки составляли в воздухе причудливые мозаики, и мошкара садилась обжигающим туманом, и кайманы взрезали рылами волны, отмечая свой путь по субтропическому лесу.
Все эти создания были инструментами мышления шемахоя.
И сами джунгли в этот день казались одним обширным пульсирующим мозгом.
Разрушьте эти инструменты — и вы разрушите шемахоя. Потому что тогда они окажутся неспособными к мышлению. Они сами станут караиба — чужаками.
Пока длился полдень, фуга мыслей постепенно утихала в голове Пьера, глядящего на мокрые деревья. С приближением ночи дождевые облака рассеялись. Каноэ продолжало свой путь по расширявшимся каналам лунного света. Оно проплывало сквозь затопленные пространства земли, по лагунам, ощетинившимся полузатопленной растительностью. Пьер знал, что лопасти винта уже давно могли запутаться — много миль назад. Но Кайяпи вел челнок без устали и напряжения, выбирая путь с сообразительностью, озадачившей Пьера. И, кстати, осознавал ли сам Кайяпи своим, будто и впрямь затонувшим рассудком, что делает в настоящий момент?
Наконец, уже ближе к ночи, индеец выдохся. Он причалил к некоему подобию островка из полусгнивших бревен и корневищ, где привязал лодку, и тут же заснул.
Пьер также время от времени впадал в сон; он дремал, преследуемый умирающими образами имбеддингового танца. В его сне птичьи перья сформировались в гигантское колесо рулетки. Сон раскручивался вокруг него, его тело собралось в комок, в шар, пока круг «счетных перьев» разлетался по сторонам, разворачиваясь во всех направлениях, теряясь в грандиозном колесе Зодиака. Потрясенный межзвездной тьмой в солнечном свете, он только на рассвете был разбужен стаей воющих обезьян, кочующих по вершинам деревьев.
Кайяпи тут же встрепенулся, сел, ухмыльнулся и вновь повел челнок вперед, а вскоре выдал Пьеру очередную порцию сушеной пирараку и размокших лепешек. На этот раз она оказалась несколько большей, чем обычно. Это означало конец их путешествия?
